вовремя сказать не умеет, только краснеет и пыхтит, и руки у него дрожат. Сразу видно, что он за птица! Боже мой, какая все-таки тоска! Она уж хотела отойти от окна, как вдруг
услыхала топот копыт, и три всадника пронеслись под окном во весь опор. Первый держал
в руке свернутую в трубку грамоту, два других, грузно подпрыгивая, едва поспевали за
ним. Она видела, как всадник с грамотой поднял плетку и вытянул коня между ушей. Конь
был хороший, дорогой, не следовало его так хлестать, а он нахлестывал, потому что
спешил куда-то.
Куда? Зачем? И она сразу поняла, куда и зачем. Она почувствовала, как у нее заломило
под ногтями. Так вот оно, вот оно! Значит, началось! Значит, все-таки началось! Может
быть, даже будут палить из пушки. Настроение у нее сразу поднялось, и стало тепло и
весело, как от стакана хорошего вина. Три всадника скрылись за поворотом, и улица опять
пустовала. Опять шли редкие прохожие, очень обычные и скучные, но она-то знала -
началось! Началось! Это было так огромно, ужасно и вместе с тем так великолепно, что
она, забыв про все, стояла неподвижно около окна. Она страшно любила драки, сильные, кровавые происшествия, большие, громкие скандалы, все, на что можно было смотреть из
высоких окон ее дома. Она готова была забить в ладоши. Сейчас! Сейчас! Она стояла, прижимая к стеклу смуглое лицо.
Было все тихо, но она понимала — нет, чутье не обманывает ее.
Шла толпа, — там была площадь, откуда кричали, оттуда шли сюда. Около поворота
улицы и остановились всадники.
Первый взмахнул грамотой, но на него крикнули, кажется, кинули чем-то, тогда он
повернул лошадь и ускакал.
Она стояла, обеими руками держась за занавески. Дом был пуст, никто не мог ей
помешать досмотреть все до конца.
Шум приближался, приближался, рос в ширину, крепчал, дробился на голоса,
становился все более отчетливым и резким, можно было различить и то, что больше всех
кричит один, а другие вторят ему. Но что-то задерживало толпу, она бы давно должна была
залить все улицы, а ее все не было.
И вот она наконец появилась.
Один человек шел впереди.
Он был высок, строен, с короткой рыжеватой, красиво подстриженной бородкой.
У него было удлиненное, как южное яблоко, лицо. Одет он был во все черное. Поверх
одежды висела какая-то короткая, массивная, грубоватая цепь с очень крупными звеньями.
За ним шел другой, со шпагой наголо, и тут ее передернуло.
Этот хилый цыпленок, недоносок этот, скользкая, противная медузка эта всегда
выводила ее из себя своей женственной мягкостью, корректностью и печалью. То был
граф Рутленд, самый противный из всей этой ученой своры. Сейчас цыпленок храбрился.