Ничего, ничего, поорут на сцене лет пять-шесть — тоже станут такими же! А ведь вот, когда
я им говорю, что это лежит их собственная смерть и глядит на них чуть не из могилы, -
они не верят и смеются! И вот клянусь, он сжал кулак, — женою и детьми клянусь: буду
последним подлецом, если ко мне сунется хоть один из них. Говорят: "Мы его любим, он
наша гордость". Любят они его! Как же! Пить они с ним любят — вот это верно. Ну и
советы его им, конечно, нужны! А по-моему так: рассчитался человек, ушел к своей семье
— так оставь его в покое! Оставь ты его, ради Господа! Дай ему хоть последние дни
побывать со своими. Так ведь нет! Без его советов они, видишь, никуда.
— Да, — согласился Волк, — мистер Виллиам знает сцену, это так! И зрителей он тоже
чувствует вот как вы больного, пятью пальцами! Это тоже так.
— Ну и вот, — кивнул головой доктор, — говоришь с ними: "Тише, господа, поаккуратнее, никаких волнующих разговоров и, главное, ненадолго! Вот в столовой накрыт стол,
милости просим туда". Ну, входят, действительно, на цыпочках, он увидал их: "А!
Друзья…" — и пошло! Через пять минут весь дом вверх ногами. Гогочут, жрут, ржут, пьют!
Одной мало — за другой побежали на конюшню! Фляги у них в сумках. Хором песню
затянут. Так до ночи. Утром встанут — то же самое. Потом еще вечером. Еле-еле их
выпроводишь. Уедут. Он доволен. Лежит, улыбается. "Нет, мы еще поживем. Это я так, распустился немного". Наденет сорочку с кружевами, побреется, возьмет своего Плутарха
— листает, думает, внучку позовет, иногда даже с женой о хозяйстве поговорит. А ночью -
припадок! Бегут за священником! Вытаскивают завещание! Где нотариус? Бегите за
нотариусом! Ну и конечно…
Доктор с маху выпил и снова налил себе доверху бокал.
— Что конечно? — спросил Волк. Пока доктор говорил, он не спускал с него глаз.
— Конечно, уже не встанет, — сердито отрезал доктор и вдруг ударил себя костяшкой в
грудь. — А что я могу с ним сделать? — спросил он с тихой яростью. — Ну что, что, что? У
него уже нет ни сердца, ни легких, он тридцать лет рвал их на потеху всякой сволочи.
Теперь у него разлилась желтая жгучая желчь, и легкие каждый день теряют влагу. Когда
испарятся последние капли, жар поднимется до грудобрюшной перегородки и сварит его
целиком. Так учит великий Гиппократ, — так что же я могу против него сделать? Что? Что?
Что?
И вдруг по щекам его поползли слезы, настоящие слезы злобного, сухого человека.
Волк осторожно поднялся и вышел. Джен осталась сидеть. Она глядела на доктора
широко открытыми глазами, и взгляд ее теперь был очень прост и ясен.