— Ничего, — сказал ей доктор Холл безнадежно, — ровно ничего не могу я сделать. -
Кивнул Саймонсу на бутылку: — Пейте, молодой человек!
Глава 2
Когда-то и где-то он написал: "Умеренная скорбь право умерших, а чрезмерная скорбь
— враг живых". Он не скорбел — он просто умирал и знал это. И одно утешение у него все-
таки было. Он умирал в хорошем месте — там же, где родился. Как старое дерево, он
чувствовал эту землю всей своей кожей. И были дни, в которые смерть от него как будто
отходила. В эти дни он просыпался вдруг веселый, бодрый, брился, умывался над тазиком, требовал свежую, хрусткую сорочку с обшлагами, смотрелся в зеркало, сидел поверх
одеяла, читал и думал: "А может, и обойдется! Вон сколько раз к отцу вызывали
священника…" И был бодр до вечера. А к вечеру в груди его ссыхался какой-то колючий
комок, и он не мог уж сидеть и полулежал, но все еще старался обмануть себя, сдержаться
и не кашлять. Но кашель все равно уже был в нем, он нарастал, рвал грудь, душил, клокотал, лез вверх по горлу, и через несколько минут уже спешили домашние, несли
полотенца и звали доктора.
Все двигалось неясно, как в угаре или в грани большого хрустального кубка (ему
такой привезли из Вены). Свечи горели радужными мутными пятнами, люди говорили
шепотом, ходили неслышно. Он лежал, вытянувшийся, обессиленный, с начисто
опорожненной грудью. Потом он переставал существовать и приходил в себя от
противного, приторного запаха болезни — это его обкладывали горячими выжатыми
полотенцами. Потом жесткие холодные пальцы доктора уходили ему под ребра, в живот, на сердце снова клали горячую тряпку, а он кричал и хотел ее сбросить. "Потерпите, потерпите, — говорил доктор властно, — сейчас все пройдет". И верно, через несколько
минут он забывался. А утром просыпался умиротворенный, тихий и как будто совсем
бестелесный. И опять лежал и думал: нет, все-таки хорошо, что он здесь, хорошо, что у
него все в кулаке, — дом, где его родили, церковь, где его крестили, школа, где его учили, дом, из которого он ушел, и дом, из которого его вынесут. Как на круге башенных часов, -
все можно обойти за час. А у него на это ушло пятьдесят два года! Боже мой, Боже мой!
Боже правый! Боже сильный! Боже крепкий! Зачем же ты все это так устроил? Ведь все и
было и как будто не было, все как на яву и все во сне, а вот когда умру — именно это и
назовут моей жизнью.
А сад возле дома ему все равно нравился, он любил зиму: ранний пушистый снег,
мягкую, нежную порошу, кисти на вязах и белые колокола на елочках. Любил весну, ее
грязь и ростепель, бурые ручьи. Стайки белых бабочек обсели лужу, колодец в плюще и