Он не сделал ни единого движения.
Я наклонилась. И почувствовала тепло его дыхания. Я дрожала – от страха, стыда и в то же время крошечной искры… чего? Я не знала, как это назвать.
Нет, я не могла этого сделать. Я отпрянула.
Его глаза смотрели неподвижно. Их зрачки были расширены, но золотисто-карие ободки радужки все-таки были видны. В них не было черной пустоты. Я чувствовала в них вьющийся паслен, сильный, живой. Прекрасные цветы и сладко-горькие ягоды.
Я закрыла глаза. Так мне было легче. Это был другой запах, от Нико исходил аромат мирриса и померанца, а от Рэннока Хэмилтона всегда несло потом и железом.
– Нико, – тихо вымолвила я.
Он по-прежнему не двигался.
– Да, – проговорил он. – Ш-ш, что бы ты ни делала, все будет хорошо.
Я снова наклонилась и легко коснулась губами его губ.
Он не шелохнулся. Не обнял меня, не куснул мои губы, не заставил меня раскрыть рот или…
Я вновь отпрянула. Меня трясло.
– Я не могу дать тебе большего, – сказала я.
– И не надо. И тебе никогда не надо будет давать мне больше, если только тебе самой не захочется.
– Может быть… позже.
Он серьезно кивнул
– Может быть, позже, – согласился он.
Если я превратилась в поселянку за полтора месяца в Грэнмьюаре, то Никола де Клерак превратился в сельского жителя всего лишь за одну ночь – с небольшой помощью со стороны Уота Кэрни и Нормана Мора. Наутро он появился передо мною в зашнурованной на груди рубахе из грубой полушерстяной ткани, кожаных коричневых штанах до колен, в которых он приехал, и с надетым через плечо пледом – ни дать ни взять пастух. Эта способность меняться подобно хамелеону – что ж, теперь я знала, почему он так походил в этом на королеву. Но в отличие от нее в его натуре было непоколебимое внутреннее постоянство, воспитанное в нем монахами-бенедиктинцами и выражавшееся хотя бы в его неукоснительной верности данному им таинственному обету. Интересно, какой была бы королева, если бы и ее воспитали в условиях столь же строгой дисциплины?
Мне хотелось дотронуться до грубой материи его рубашки, прильнуть щекой к клетчатому шерстяному пледу. Он будет пахнуть овечьей шерстью, мылом и вереском, а еще я почувствую аромат кожи Нико, теплой и чистой…
«Нет. Я не хочу об этом думать, во всяком случае, пока». Я еще была не готова.
Бесси Мор поставила на стол овсяные лепешки и пахту, и Нико съел свою долю, не жалуясь. Я представила себе, как он завтракает с королевой, запивая мягкий белый хлеб дорогим сладким вином, и невольно улыбнулась. Мы с ним, словно хозяин и хозяйка замка, сидели на противоположных концах длинного стола, глядя на наших чад и домочадцев. С одной стороны сидели женщины: Бесси Мор и Дженет и Либбет, которая расцвела почти так же заметно, как Китти; Эннис Кэрни, держащая Китти на коленях, и тетушка Мар, кладущая ложку меда на овсяную лепешку Майри. На мужской половине сидели Норман Мор и Уот Кэрни и юный Джилл; отец Гийом и Робине Лури сидели рядышком и разговаривали о добрых старых временах. Дэйви Мор уехал в Эдинбург с письмом Нико королеве накануне вечером.