— Кто?
— Есть такая правительственная молодежная партия с сомнительным по звучанию названием: «Впереддозрящие».
— И кто там?
— Ивашинашевичи. Короче — проститутки двух полов и одной мысли.
— Впереддозрение — дело неблагодарное, — соглашается Казак.
— Если все–таки на Кащея, то как его убить?
— Кажется, яйцо надо разбить, — говорит Миша.
— Да так любого убить можно! — отмахивается Казак. — У меня спроси! Как–то трех одноголовых перекрестил в однояйцевых.
— Это где?
— Лихая деревня попалась.
- Наша?
— Нет. Под пальмами. Впрочем, уверяю, категорически не горынычи, хотя и кащеи. Но это исключительно внешним видом.
— Наши богатыри на Хазарский курятник ходили по их горынычей. Потом, много позднее, те былины переписали — вымарали хазар и вписали татар.
— Охренеть не встать! Хазарская цензура сработала?
— Без комментариев.
— А что, Горыныч и Кащей — не одно и то же? — интересуется Миша.
— Без разницы. Массон массона не обидит!
Лешка, пока Седой выходит за двери нарвать с грядок зелени, не замечая, что соскакивает на мысль Гоблина (чьим поклонником переводов дури на смысл является), лепит чьей–то очередной, засидевшейся в экране телевизоре «заднице лица», емкую и точную характеристику.
— Это голимое, подлое, хитрожопое, скользкое, бздливое, геморроидальное, вкорень охеревшее говно!
— Эмоционально! — отмечает сказанное Извилина. — Но можно было бы уложить и в одно словцо.
— Какое? — Лешка не избегает черпнуть новейших определений существа предмета.
— Либералист!
— Фи! Не за столом!
— В вукоебину их всех! — адресует по–сербски Казак. — Там и порешить!
…Не проси у серба ни спичек, ни курицы — это слова матерные. Сербы знатные матерщинники. Трудно средь врагов без мата. «Не глуми ты мне голову!» — говорит серб, и не один русский, а может даже и не одна тысяча мужиков в пределах все еще необъятной России в тот самый миг, словно эхо, отвечает на всякую хрень этими же самыми словами.
— Сволочь этакая, не глумите голову!
«Глумиц» — актер по–сербски. «Глумиться» — играть. То есть лгать, зная, что лжешь. Нет больших лжецов, чем актеры. И суть всей политики — актерское лицедейство. Не под всяким куполом храм божий. Церковь (когда еще отвечала задачам воспитания человеческих стад) не приравняла политиков к актерам запретом хоронить их в пределах кладбищ (понеже ни те, ни другие душ собственных не имеют, а берут в займы на время лицедейства) по причине, что сама являлась политическим инструментом. Отличалась тем еще лицедейством и вольно ей было глумиться во власти и со всякой властью, кроме советской.