Теперь надлежало определить порядок судопроизводства. Консул Камбасерес, великий знаток законов, счел, что в таком деле обыкновенного суда может оказаться недостаточно, и, поскольку Моро был человеком военным, предложил устроить военный суд, состоящий из опытнейших офицеров армии.
Первый консул на это не согласился. «Могут сказать, — прибавил он, — что я хочу избавиться от Моро и потому предоставил его суду своих сторонников». Он придумал другой способ: решил отдать Моро под уголовный суд департамента Сены, но так как конституция дозволяла отменять суд присяжных в известных случаях и в некоторых департаментах, то и решили отменить его в данном случае. Это оказалось ошибкой: публике отмена суда присяжных показалась такой же строгой мерой, какой был бы военный суд.
Сверх того, решили, что великий судья Ренье составит донесение о раскрытом заговоре и причинах ареста Моро и сообщит его Сенату, Законодательному корпусу и Трибунату.
Совет длился всю ночь. Утром 15 февраля в дом, где жил Моро, послали отряд отборных жандармов. Генерала там не застали и отправились в Гросбуа. Он повстречался им на Шарантонском мосту, на пути в Париж. Его арестовали без шума, вежливо, отвезли в Тампль. Одновременно с ним были арестованы Лажоле и интенданты, служившие посредниками.
Донесение Ренье в тот же день представили в законодательных собраниях, оно произвело прискорбное впечатление на сторонников правительства и вызвало что-то вроде злобной радости у его неприятелей. Языки развязались, как обыкновенно случается в подобных обстоятельствах, и остроумцы вместо «заговор Моро» уже говорили «заговор против Моро». Брат генерала, член Трибуната, провозгласил с кафедры, что его брат оклеветан и для доказательства его невиновности требуется только одно: чтобы суд над ним устроили обыкновенный, а не военный. Он требовал для своего брата только возможности оправдаться. Слова его выслушали холодно, но с прискорбием. Большинство законодателей сохраняли верность правительству, но были весьма опечалены. Казалось, что после разрыва мира фортуна несколько изменяет Первому консулу. Не верили, что он выдумал этот заговор, но огорчались, что жизнь его опять подвергается опасности и что надлежит защищать ее ценой таких серьезных жертв.
Шум, произведенный арестами, был очень велик, и иначе не могло случиться. Публика негодовала по поводу всякого покушения, угрожавшего драгоценной жизни Первого консула, однако в реальности заговора многие сомневались. Конечно, гнусная адская машина сделала вероятным всякое, но тогда преступление предшествовало следствию и притом явилось под видом самого жестокого покушения на жизнь не одного человека. В этот раз, напротив, объявляли об умысле убийства и по подозрению в нем начинали сразу с ареста одного из знаменитейших людей республики, который слыл предметом зависти Первого консула.