Не тратя ни минуты, он призвал к себе полковника Савари, на преданность которого вполне полагался. Са-вари был не злой человек, что бы ни говорили о нем
29 Консульство обыкновенные критики всякого правительства. Он обладал примечательным умом, но провел жизнь в армии, не составил себе твердых правил ни по какому поводу и не знал иной нравственности, кроме верности начальнику, который осыпал его благодеяниями. Первый консул велел ему переодеться, взять с собой команду отборных жандармов и отправиться сторожить бивильский берег. Отборным жандармам можно было вверять самые затруднительные поручения, не опасаясь ни малейшей нескромности. Случалось, что по какой-нибудь нечаянной служебной надобности двое таких жандармов везли в почтовой карете несколько миллионов золотом в глушь Калабрии или Бретани и ни разу не приходило им в голову изменить своему долгу. Значит, это были не убийцы, как о них толковали, а солдаты, повиновавшиеся начальнику со строжайшей исправностью.
Полковник Савари взял с собой пятьдесят человек, искусно переодел их, вооружил и повез на бивильский берег. Ни один из допрошенных не сомневался в присутствии принца в ожидаемом отряде эмигрантов. Показания различались только в одном: не знали, прибудет герцог Берри или граф д’Артуа. Полковник Савари собирался день и ночь проводить на утесах берега, дождаться высадки, захватить всех прибывших и доставить их в Париж. Решение Первого консула заключалось в следующем: отдать под военный суд и немедленно расстрелять принца, попавшегося в его руки. Печальная и страшная решимость, горькие последствия которой мы скоро увидим.
Испытывая такие чувства к роялистам, Наполеон обнаруживал совсем другие эмоции относительно Моро. Враг находился ныне у ног его, запятнанный, опозоренный, а ему хотелось поступить в отношении его с беспредельным великодушием. В самый день ареста Наполеон сказал Ренье: «Надо, чтобы все, что касается республиканцев, осталось между мной и Моро. Ступайте в тюрьму и допросите его, потом привезите в Тюильри, пусть он объяснится обо всем со мной, я готов забыть проступки, порожденные завистью, которая была не столько его личной, сколько завистью окружающих».
По несчастью, Первому консулу было легче простить, нежели Моро принять прощение. Сознаться во всем значило пасть к ногам Первого консула: унизительная мера, которой нельзя ожидать от человека, чья спокойная душа мало возвышалась, но мало и унижалась. Если бы министром полиции еще оставался Фуше, именно ему следовало бы поручить объясниться с Моро. Его приветливое и вкрадчивое обращение могло бы всего лучше проникнуть в душу, запертую гордостью и несчастьем, польстить этой гордости. Вместо такого искусного посредника прислали к Моро честного человека, который явился к славному подсудимому во всем министерском великолепии и разрушил добрые намерения Первого консула. Великий судья Ренье прибыл в тюрьму в судейской мантии, в сопровождении секретаря Государственного совета Локрэ. Ренье допрашивал генерала долго, с холодной вежливостью.