В полутемный коридорчик второго этажа свет пробивался только из кабинета невропатолога; тот сидел за своим, поставленным на место столом, и задумчиво разглядывал сложенный из обрывков рапорт. Затем сгреб обрывки, бросил в вынутую из ящика стола пепельницу, чиркнув зажигалкой, поджег. Глядя, как они догорают, достал пачку сигарет, постучав, взял одну, снова чиркнул. Некоторое время, глядя в темное окно, курил, что, разумеется, запрещалось и чего он никогда не делал. Затем встал, чуть присогнувшись — ушибленный живот еще болел — подошел к шкафу, вынул какую–то коробочку, достал из нее три ампулы; освободил от пластиковой упаковки шприц. По очереди отламывая носики ампул, наполнил шприц их содержимым; стал было искать вату и спирт, но махнув рукой, бросил. Взял шприц, подошел к кушетке, расстегнул и закатал левый рукав халата вместе с рубашкой, лег на кушетку, не очень ловко нашел вену на сгибе руки и не спеша ввел всю дозу. Затем закрыл глаза, вздохнул и больше уже не шевелился.
* * *
Был чудный теплый солнечный день в середине лета — кажется, даже воскресенье — когда город совершенно пустеет, как на холстах Утрилло, когда все добрые люди разъезжаются кто куда, и можно, бродя по нагревшимся, задремавшим на солнышке безветренным переулкам, часами не встретить ни единой живой души; можно идти, и не видеть никого, кто бы шел навстречу; повернув голову, не встретиться глазами с кем–то нагоняющим вас; даже не чувствовать чьего–либо присутствия за стенами домов, глядящих своими, будто полуприкрывшимися в послеобеденной дремоте окнами — только тихий и тоже сонный шелест пыльной листвы в изредка ныряющих вглубь, укрывшихся от нежгучего солнца двориках, только острые солнечные, внезапно укалывающие глаза блики, отразившиеся от вышедших на миг из сладкого оцепенения и вновь отдавшихся ленивому летнему сну оконных стекол, только какое–то смутное, смешанное чувство тишины, покоя и чуть слышный запах тления бесчисленных мгновений времени, похороненных тут под толстым слоем асфальта.
Как давно был этот день: так давно, что я и не помню, когда именно. В этот день я протянул руку к трубке телефона и уже вознамерился было набрать знакомый номер, но, помедлив, раздумал и положил трубку на место, вдруг окончательно решив прервать все, ставшие к тому времени тяготить меня связи с прежним привычным миром, со всей своей прошлой привычной жизнью, все старые связи, которые требовали от меня для своего поддержания постоянной затраты сил и времени, с каждым прожитым годом все больше; как за комнатными цветами, за ними нужно было ухаживать, поливать, подкармливать бесконечными, но переставшими что–либо значить разговорами — я осознал, что перестал понимать, что говорят мне мои старые и по–прежнему дорогие друзья, которых я, в сущности, не переставал любить (которых продолжаю любить до сих пор, забыв, кем они были); а они — возможно, не переставая любить меня — перестали понимать, что я говорю им; что мы просто обмениваемся одетыми в интонации голоса и мимические движения эмоциями, но слов друг друга давно не понимаем, а значит, не можем выразить друг другу ни одной новой мысли — мысли, что не была бы уже перемолота в пыль нашими языками, как жерновами на мельнице времени.