Жерновами на мельнице времени — трудятся чудовищно разбухшие и окаменевшие от непосильной ежедневной работы шершавые языки человечества.
Я осознал тогда, что растворяюсь, в этой, ставшей для меня непереносимой обязанности, повешенной самим собой на себя самого, что она разъедает меня, как кислота, что эта забота не оставляет меня ни на минуту — ни днем, ни ночью — днем и ночью на разные голоса ведя со мною непрекращающийся разговор, смысл и, главное, цель которого я совсем перестал понимать. Я осознал, что принужден выкинуть белый флаг, или сойти с ума от утери, полного растворения прозрачными клубами неуловимой в окружающем пространстве дымки душевной силы, данной мне когда–то взаймы при рождении. Истаять, исчезнуть, оставив лишь на глазах испаряющееся пятнышко росы в том месте, где раньше был я. Принужден уйти, чтобы остаться — самим собой.
С той поры в моем доме, доселе беспокойном и шумном, поселилась, а позднее, как это бывает часто — воцарилась — тишина, заполнив его чуть зеленоватыми аквариумными сумерками. Так часто бывает — раз ненароком возникшее что–то, скромно поместившееся где–нибудь с краю вашей жизни, — само на лавочку, хвостик под лавочку, — постепенно овладевает ею всецело и подчиняет ее себе всю без остатка. Заюшкина избушка.
Раньше общительный и беспокойный, я стал несколько нелюдим, стал избегать общения, сводя его к лишь совершенно необходимому, например, профессиональному. С течением времени мне удалось снова развить у себя способность к пониманию окружающих, однако теперь это было не прежнее естественное, врожденное понимание между особями одного биологического вида, но сугубо искусственное, словно проходящее через незримые шестерни машинного перевода при каждом элементарном акте обмена информацией в прямом или обратном направлении; затрудненное и вряд ли адекватное. Я научился понимать и говорить как бы на чужом мне с детства языке — правильно, но принужденно; и что более всего изумляло: кроме меня, никто, казалось, этого не осознавал (хотя по сей день я уверен, что не чувствовать этого, хотя бы смутно, было невозможно; все что–то чувствовали). Многие стали считать меня мрачноватым, даже недобрым — я и сам стал считать себя недобрым и мрачноватым — хоть и оставался всего–навсего таким же лишь эгоцентриком, что и раньше. Со временем я ко всему привык и перестал замечать.
Я продолжал обдумывать и мысленно сочинять, я делал это скорее для собственного развлечения, а может, для того, чтобы понять, почему меня никак не отпускает, не тонет в глубине памяти этот образ утреннего, обглоданного коварными оттепелями ранней весны сквера — молодой человек, застигнутый рухнувшей на него лавиною постижения, щуплая фигура в поношенном пальтеце рядом с ним… Постепенно это превратилось — сначала — в привычку, потом — в нечто, еще менее осознанное, потом — я, казалось, и совсем все забыл, закружился в повседневных заботах, все, казалось, вошло в свою, пусть лежащую немного в стороне от главного тракта — колею.