И я понял, что мир — мой мир, данный мне когда–то в ощущениях и переживаниях, знакомый и привычный мне (хотя теперь уж не совсем знакомый, и совсем непривычный) — оставленный мною, брошенный на произвол судьбы, лишенный мною моей внутренней силы, данной мне взаймы при рождении — умирает, разрушается, и что еще немного — и невозможно будет спасти не только то, что осталось от него, но даже и память о нем спасти будет невозможно, изгладится она, канет навсегда, и никто во веки веков не сможет даже припомнить, даже представить, что он когда–то существовал. Я понял, кому и в чем я должен вернуть этот свой давний долг, и понял, что быть мне иначе бездомным во веки веков и скитаться по дорогам иных, быть может, прекрасных, но чужих миров, нигде не находя себе пристанища…
Но как, как вернуть задолженное — я не знал.
* * *
…Николаша поселился в том самом смешном доме, пестром, цветном, если смотреть издали, а если вблизи, то довольно грубо выкрашенном зеленой и грязно–бежевой краской с коричневыми переплетами окон; укрылся в мансардном, странно заброшенном его этаже (будто забытом жадными до квадратных метров горожанами), расчистив и кое–как обустроив соседнюю с Николай Николаевичем комнату.
Первую ночь пришлось провести — на том самом, памятном диванчике; Николай Николаевич указал на него: «Располагайтесь…» — поздним вечером, когда они, усталые и продрогшие, поднялись по узкой лесенке, когда отворили дверь, из–под которой, как обычно, пробивались лучики темно–желтого света (Николаша тогда понял, почему хозяин оставляет этот «вечный огонь» — чтобы не разбить себе лоб, блуждая впотьмах по коридору), когда вскипятили чай на оказавшейся вдруг электрической плитке, когда в ожидании чая выпили по маленькому лафитничку неизвестно откуда появившейся водки, налитой не из бутылки, а из старенького и, правду сказать, не совсем чистого графинчика — вздрагивая, как положено, и от уличного озноба, и от бегущей по пищеводу огненной волны; когда, глубоко вздохнув, закусили случившимися кстати черным хлебом и какой–то подозрительной колбасой, а потом пили горячий чай — с ними же.
— Располагайтесь… — изрядно заблестевшими глазами указал хозяин на диванчик и так хитро подмигнул, что Николаша, также порядком «заблестевший» — от выпитой водки, горячего с холода чая, всего пережитого — весь смешался: — «Знает, — подумал он, — неловко как… Откуда ж он знает?..» Однако предаваться поискам ответа на этот вопрос не стал, а покорно поднялся и двинулся к диванчику, неся из шкафа выданный ему хозяином плед, в который и завернулся, сняв ботинки и улегшись.