Вот и она, придя на службу, немедленно начинала что–то укатывать, что–то улаживать, кому–то что–то объяснять, кого–то в чем–то убеждать, и так это ей надоело за последнее время, что хотелось кусаться. Была она — несмотря на некоторое легкомыслие надетого ею платья, сразу подвергнутое решительному осуждению женским коллективом, и вызывавшее легкое неодобрение даже начальства — по молодости она о том не задумывалась — была она, несмотря на это, девушкой серьезной, трудолюбивой; в милой пустой болтовне и сплетнях как–то не участвовала (чем вызывала уже открытую неприязнь сослуживиц), словом, рабочее время на пустяки не транжирила, томясь — исполняла, что там ей необходимо было исполнять — добросовестно, то есть, говоря откровенно, крутилась как белка в колесе. За то и ценили.
Но обеденного перерыва, тем не менее, ждала, как первой любви: — есть в этих вещах что–то такое — общее; во всяком случае, после обеда очень противно вновь приниматься за работу — а надо. Так и проходил день.
Вечером, вылетев из дверей проходной, как из парной, она по инерции еще продолжала спешить. Домой. Вообще — улицы больших городов как–то удивительно располагают к этому виду нервотрепки. И мы лезем в переполненные автобусы, размазывая соседу мороженое по лицу, проклиная все на свете, меж тем, как следующий автобус подойдет через пять минут. Если — в центре.
Итак, она спешила домой. Совершенно, стоит заметить, напрасно, потому что спешила она к пустой, да еще и темной, если дело происходило осенью, скажем, или зимой, комнате; к погасшему телевизору, телефону, звонившему обыкновенно лишь затем, чтобы поведать совершенные какие–нибудь пустяки, к сваленной в раковине грязной посуде. Как правило, она вспоминала об этом ближе к дому, когда, меся зимнюю или осеннюю кашу туфлями, забегала за покупками, стараясь не глядеть в сторону винного отдела. Женщина за кассой, неопределенного возраста и происхождения, постоянно ковырявшая ногтем в зубах, также взгляда не услаждала. Вечер; горят фонари.
Подойдя к подъезду, она отводила взгляд от напылённого на двери краткого и выразительного ругательства, открывала, входила. Подъезд захлопывался, как мышеловка.
Заглядывала в почтовый ящик, но вспоминала, что ключ от него оставила дома и решала, что откроет его потом.
Потом…
Потом она поднималась по лестнице к лифту, нажимала кнопку, ждала лифта, входила в его не слишком чистую кабину. Нажимала кнопку, поднималась к себе на последний этаж, выходила, приближалась к двери, и доставала ключ, и открывала дверь.
Темнота бросалась на нее теплой безглазой массой. Дверь жилища ее закрывалась у нее за спиною; она с усталой полуулыбкой трепала темноту по загривку, гладила ее большую, тяжелую голову, это было очень хорошо, но все же она, вздохнув, зажигала свет. Сразу становилось холодно. Раздевшись, сняв грязные туфли, повесив верную свою сумочку на вешалку, она шла мыть руки, потом — на кухню, ужинать, мыть посуду; дневные события понемногу тонули в ее сознании, чтобы всплыть вновь только на следующее утро, с раздувшимися неузнаваемыми лицами, уставив в небо равнодушный стеклянно–мутный взгляд. Но до утра было еще далеко, и она начинала Отдыхать.