Через полчаса они уже пили чай: Николай — примостившись на стуле у стола, осветившись сразу с двух сторон — слева на него падали желтые электрические лучи из–под висящего под потолком желтого абажура, а справа — голубоватое сияние тихого пасмурного вечера. Старик лишь приподнялся на своей койке, и отпивал из чашки, держа блюдечко в руках. Стало заметно, что он ослаб, снова, оправдывая свое нынешнее имя, выглядел старше, чем был.
— Я… — начал Николай, но старик его перебил:
— Я все понял, не мучайте себя. Да и меня… — добавил он со вздохом.
— Вам рассказали, — скорее утвердительно, чем вопрошающе продолжил он, не забыв, впрочем, откусить от бутерброда, прожевать и запить чаем. Но вдруг спросил неуверенно: — А… а что же? — и явно волновался, ожидая ответа.
«Раньше он бы ни за что так не спросил, — подумал Николай, — что–то творится с ним, верно, ослаб он и в самом деле».
Он уже не был тем, все еще нескладным юношей, что полгода назад. Пережитое и прожитое, узнанное и открывшееся ему, почувствованное и передуманное оставили в его существе много боли, много печали, но главный плод, ради которого и были приняты им все мытарства — верная, незаемная мудрость — уже поселилась в нем, пусть не слишком глубоко еще, но твердо, направленная ровно, так, что не сковырнется нежданно–негаданно на сторону под воздействием каких–либо случайных причин. И, несмотря на это, он был в растерянности. Он понимал, что лучше всего было бы выложить старику все, как есть, послушать, что он ответит, как будет оправдываться, какими словами, интонациями… Но нечто мешало поступить таким простым, действенным — и жестоким способом. Ну… в самом деле, ведь не скажешь вот так, запросто, человеку, с которым несколько месяцев делил кров и стол, который — как ни поверни, много сделал для него, для его развития — при любом исходе дела, он чувствовал за это благодарность, а выросшая в нем мудрость говорила ему: чувство это не пустое — благодарить и впрямь было за что. И не скажешь ведь: «Вы, дорогой наставник, меня не обманывали все это время ли? А то вот — поступили сигналы…» — ну как это скажешь? Невозможно уважающему себя человеку сказать такое в подобной ситуации.
В продолжение всего времени, пока думались Николаю все эти тяжелые думы, старик глядел на него, не отрываясь и, казалось, даже почти не моргая. Наконец, когда молчание стало невыносимым для обоих, старик, как уже бывало, заговорил сам:
— Я догадываюсь — да что там — знаю, что они вам сказали. Знаю — кто и зачем. И… я вынужден сознаться…
Николаево сердце, поколебавшись самую малость — оборвалось. Дальнейшее он воспринимал уже не разумом, но каким–то неизвестным чувством, не слыша отдельных слов, не понимая и не помня их значения, лишь улавливая голую и жесткую суть: