– А раньше случалось?
– Раньше – нет. Впервые. Они-то все гуртуются, а мы – по одному на территории болтаемся.
– И кто же этих двоих укатал, не слышали?
Собутыльники насторожились и посмотрели на Самсонова внимательней.
– Нет, не слышали. А тебе на хрен знать?
– Так просто. Может, и не ваши вовсе укатали, а вы только языками болтаете.
– Будь спок, наши. Проверено.
– Вы же не слышали, кто.
– Сказано тебе, наши. Может, тебе чердак разнести, чтобы знал, какие вопросы задавать?
– Да ладно, мужики, чего вы! Я так просто. Не слышали, и не слышали. А как у вас вообще, на картонажке? Места есть? Я устроиться хотел.
– Устраивайся. Платят – слезы, по больничным оплачивают только пять дней в год. Переберешь – пошел вон. Пять раз опоздаешь, хоть насколько – пошел вон. Один день без больничного пропустишь – пошел вон. Отпроситься с работы попробуешь – хрен тебе. Варежку раззявишь – больничку организуют.
– А на фига вы там корячитесь?
– А где еще корячиться? В Москву каждый день мотаться – полжизни в электричке проведешь. В Москве угол снимать – от зарплаты останется столько же, сколько здесь зашибешь без всякой Москвы.
Подогреваемый водкой разговор с пролетариатом дал Самсонову удивительное чувство непричастности. На редакцию "Еженедельного курьера" он трудился когда хотел и где хотел. А самое главное – не поднимал ничего тяжелее шариковой ручки. Довольный своей удавшейся жизнью, журналист к исчерпанию бутылки закруглил беседу и спустя короткое время явился в родную редакцию с легким приятным кружением в голове и небывалым приступом служебного рвения.
Засунув голову под кран с холодной водой и сделав легкую зарядку, Николай Игоревич засел за телефон и принялся по списку обзванивать приятелей и знакомых молодого Первухина. О его местонахождении он даже не спрашивал, чтобы не вызывать в людях отталкивающих эмоций, а говорил только о журналистском задании и необходимости создать представление об образе жизни ударившегося в бега активиста. Главной целью расспросов он поставил себе выяснение круга бывших знакомых, а то и врагов, у которых беглеца не стали бы искать, но не добился и этого. Наверное, вести такие разговоры по телефону было неправильно, но на другие способы у репортера не оставалось времени. Безрезультатно завершив серию телефонных переговоров, Самсонов сменил заимствованное у Алешки облачение на свой обыкновенный плащ и отправился домой к профоргу.
В квартиру его впустили после некоторой задержки у глазка и после тщательного изучения предъявленного журналистского удостоверения, просунутого в щель приоткрытой на цепочке двери. Профоргом оказалась немолодая женщина, исполнявшая свою общественную нагрузку чуть не с советских времен с постоянством антикварного часового механизма. Она смотрела на репортера удивленными глазами и все никак не могла осознать цели его визита. В глубине квартиры к профоргу присоединился муж, перемещавшийся с палочкой и еще более подозрительный, чем его жена. Разговор получился вязкий, медленный, непоследовательный.