И сама себе ответила: «Не ври, Женни Рольмез, все свои грехи ты знаешь лучше кого бы то ни было. Грешила тщеславием, гордясь перед подругами красотой и нарядами. Тебе, единственной дочери, родители не жалели ничего, а ты принимала это как должное. Грешила нечистыми помыслами, когда перебирала в уме блестящих кавалеров, ухаживавших за тобой, и думала, каковы же на вкус их губы, так ли сладки, как пишут в романах о рыцарях и пастушках. Грешила гордостью, когда подарила мужу чудесных детишек, истинное благословение — и неважно уже было, что семейная жизнь оказалась совсем не похожей на роман, а мессир Лашель — на галантного рыцаря. Зато он был ласковым отцом и верным мужем, ну, а супружеский долг… Его ради мира в семье и рождения детей вполне можно перетерпеть. Иногда ей даже казалось под настойчивыми ласками супруга, что вот-вот ее плоть согреется и наполнится той сладкой истомой, о которой шептались, хихикая, подруги, но потом все случалось так же быстро и непристойно, как всегда. Лашель сопел, пыхтел, тыкался в нее слюнявыми губами, командуя, как повернуться и обнять. И она подчинялась, покорно ожидая, когда он удовлетворится и уснет, отвернувшись к стене. Потом вставала, шла посмотреть на спящих детей, не доверяя няньке, и душевный покой возвращался.
Чем же ты еще грешила? Корыстолюбием, когда смотрела на немолодого бездетного северянина и думала, что Энни вот-вот войдет в возраст и ей нужно приданое, а Эрек слишком хорош для участи безземельного рыцаря? Или маловерием, когда испугалась, что Свет Истинный не защитит твоих детей — и взяла право их защиты на себя?
И уж чем ты точно грешна, Женни Рольмез, бывшая Лашель и нынешняя Бринар — так это отвратительным грехом трусости. Когда далекий вой тварей Проклятого выворачивал душу слепым ужасом — ты не устояла. Сказала «да» приспешнику Нечистого, Светом проклятому колдуну — погубила и свою душу, и нерожденного малыша. Свет благодатный, спаси и помилуй его… Пусть ей нести кару здесь, на земле, и там, дальше, но в чем виноваты ее дети? Ведь Эрек лишь защищал семью, как должно мужчине, а Энни и вовсе ничего не успела понять.
Дверь медленно открылась. Встревоженная Женевьева подняла голову от подушки, вгляделась в фигуру на пороге. Незнакомый монах смотрел на нее сурово — или так показалось в неверном свете от жаровни? Низ живота потянуло судорогой страха.
— Женевьева Бринар, одевайся и следуй за мной, — вымолвил вошедший и снова скрылся в темноте коридора.
Подхватившись, Женевьева трясущимися руками поправила нижнюю юбку, натянула снятое, чтоб не измять и не закоптить, платье, порадовалась, что у этого фасона шнуровка по новой моде впереди — не надо будить Энни, чтоб зашнуровала ее. Снова укуталась в шерстяную пелерину. Пару мгновений колебалась, но, решившись, склонилась к сыну.