со строго горизонтальной поперечной чертой и своей
хет, где горизонтальная черта пересекает обе вертикальные.
Мю и
ипсилон напоминают графемы «надписи Дуэноса» (что на прорисовке Манчини не очень-то заметно),
каппа своими косыми чертами, сходящимися в одной точке, будто бы тоже уникальна, и вообще перед <е> должно бы стоять по нормам архаического письма не
, а <с>.Ответ. Что касается последнего соображения, замечу, что в этрусских надписях VII в. до н.э. свободно чередуются написания muluvanice – muluvanike – muluvaneke [ThLE 1978:251-252]. Сама Гвардуччи, с ее неутомимым пафосом заподозривания и изобличения всего, что можно заподозрить и изобличить в «надписи Мания», тем не менее решилась указать на аналоги к альфе и каппе из этой надписи в архаических этрусских алфавитах VIII в.до н.э. из Марсилины и Формелло, что, впрочем, не мешало ей сравнивать каппу на фибуле, также и с немецкого курсива времен жизни Гельбига. Ипсилон «надписи Мания» ей также казался сомнительным, причем она сближала его сразу и с в рукописях Гельбига и с той же буквой в «надписи Дуэноса». Но последней надписи уж Гельбигу нипочем не приписать! Зато мю с фибулы нисколько ее не насторожило, не в пример Манчини [Guarducci 1980:446-447, 535]. Здесь слишком много произвола в предположениях, чтобы вдаваться в серьезный спор. А главное, если мы склоняемся к тому, чтобы принять результаты микроструктурного анализа Г.Девото, то вопросы о грубости или неуверенности резчика при процарапывании тех или иных букв, о колебаниях и поправках, о хет с перечеркнутыми вертикальными линиями (этом «маленьком чудовище», говоря словами Гвардуччи) утрачивают для нас большую часть своей значимости. Если материя изделия подложна, особенности дуктуса также неоспоримо принадлежат к сфере подделки, в лучшем случае – имитации. Но такая обесценка вовсе не обязана коснуться воплощенного в дуктусе текста как последовательности образующих сообщение языковых единиц. Того текста, который диграфом и словопорядком «говорящей надписи» оказывается «конгруэнтен» миру этрускизированного Лация начала VII в. до н.э.; который перфектной редупликацией корня [fak-] включает латинскую ветвь италийских языков в проходящую по иным ветвям этой семьи общую инновацию; который троеточием между этим удвоением и корнем вписывается в италийскую практику грамматического членения слов на письме – так сказать, практику «артикулированной» записи. Текста, который во времени становится все «конгруэнтнее» новым, прибывающим фактам и складывающейся из них картине.