Нет, определенно, у мамки на старости лет поехала крыша, — в который раз говорил себе Генка, выходя во двор и оглядывая беспокойную компанию.
Хотя, конечно, насчет возраста «берегини», как он шутливо называл родительницу, это как посмотреть: Генку, которому еще нет семнадцати, она родила восемнадцатилетней. «Женщина — диво!..» — нечаянно услышанное сыном мнение о матери. Беседовали два соседа. Его слуху и взору, сквозь пахучую ветку вечерней сирени, достались только, слетевшие с махорочных губ, два слова, окрашенные страстным, уважительным сожалением. Вздохи-затяжки: «Да-а-а!..» — задумчивое молчание, дым через ноздри. Два коротких слова, наложенные на какую-то историю — известную или тайную, — сказанные с особенным настроением, могут звучать долго и говорить о многом, — подумал тогда Генка.
Пораженный открытием, он какое-то время пытался внимательнее всмотреться в облик матери — фигура, лицо, походка, голос… Не находя ничего особенного в каждом из этих слагаемых, вернулся к исходному, полному, как ему казалось, восприятию, но, помня себя недавнего, еще не удивленного, постарался воззреть на мать вдруг, в состоянии ошеломленной неожиданности, сквозь пахучую ветку, глазами взрослого мужчины, курящего и чужого. Когда это удалось, образ привлекательной женщины настолько сильно заслонил иконные формы матери, что Генка, потрясенный, стыдливо отпрянул от такого созерцания, как будто подглядел чье-то сокровенное… Он решил навсегда отказаться от подобных экспериментов, если они смогут хоть каким-то образом коснуться матери. Открытие все же обрадовало его, он понял, что теперь обладает тайным капиталом на всю оставшуюся жизнь: он может видеть женщину «разными» глазами, а в этом, — рассудительно и просто выводило его детское сознание, — источник счастья и, — тут на логику влияла собственная Генкина судьба, которая была производным от материнской доли, — гарантия семейного благополучия.
«Ой, летіли дикі гуси,
Ой, летіли дикі гуси через ліс!..»
— по-украински пела мать. Пела «всю жизнь», сколько Генка себя помнил. Сейчас мелодичная колыбельная, ставшая в свое время для Генки таковой, воспринималась не просто как одна из любимых песен, — набор трогающих душу слов в музыкальной пене. Может быть, потому, что «гусиная» была все же иноязыкой для него, хоть и понятной (он вырос старомодным, до архаичности, — почему-то не любил иностранных «синглов»). И, наверное, еще и оттого, что ее исполняла не эстрадная певица в калейдоскопных клипах, отвлекающих внимание, а единственный близкий человек, хоть и не до конца понятный — чем дальше, тем боле… А сейчас и вообще говорят: «Диво»! Или «дива»? — и вправду, даже если смотреть тривиально: высокая женщина средних лет, с фигурой, которой позавидуют иные Генкины одноклассницы, умеющая очаровательно смеяться над добрыми шутками — негромко, глядя на собеседника из-под седеющей челки лукавыми блестящими сливками и при этом как-то трогательно недоверчиво покачивая в стороны головой. И вот она, такая, как запоет!.. Генке даже иногда стало сниться — мать заводит свою заунывную тягучую песнь, запрокидывает голову, вытягивает вверх руки и дымом-косой медленно уходит вверх, вкручивается в небо, пристраивается за улетающим клином: плывет, вместе с дикими гусями, над какой-то неизвестной далекой, пахнущей сиренью, землей. И уже не слова — суть, а печальное восклицание припева: «Гой-я, гой-я!..» — гортанная перекличка, плавные ритмы мягких крыл… Но что в них, в кликах и ритмах? — Генка мог только догадываться.
