Нет.
И, значит, она все сделала верно. Что не тогда – что сейчас.
Ей помнилось и другое: то, как Джон почти по минуте стоял у дверей Храма, проводив ее обратно. И только теперь стало ясно, для чего – он напитывался ей. Чувствовал ее чувства. Она его обожала, и он об этом знал – каким-то образом купался в ее эмоциях. Теплых, волнующих, ласковых…
Конечно, кто еще ему их дарил, если с женщинами нельзя?
Вот только, если он знал об обожании, знал ли о ее любви? Ведь знал? Не мог не догадываться…. И молчал.
На этом моменте сигарета вдруг показалась ей спасительной и, несмотря на горечь, вкусной, потому что хлестануло по нервам чувство вины, а никотин, как всегда, сгладил удар.
«Мог бы и сам… Жестоко ведь…» – злилась Белинда.
Но нет, мужики – они и есть мужики. Если их любят, ни в жизнь сами от этого не отопрутся! Зачем говорить: «Эй, у нас все равно не получится?» Пусть любит, дура, – потом сама придет и все узнает…
Как противно. Как унизительно, как гадко.
Почему об нее всегда трут ноги? Неужели за все свои добрые дела, которых, может быть, было не так уж много (но ведь были!), она не заслужила нормального мужчину? Простого женского счастья? Любви?
Кажется, настало время песни. И таких нужных, давно просящихся наружу слез.
Плакала она долго и от души. Впервые вошла в мысленный бункер – туда, где скрывалась от всех уязвленная душа, – и долго обнимала саму себя. Слушала и вопли ненависти, и крики отчаяния, и вой тоски. Не понимала, почему не вошла туда раньше – например, дома у Роштайна прошлой ночью? Ведь всего-то, что требовалось, это обнять саму себя, выслушать. Поплакать вместе, признать, что все, что случилось, обидно, покачать себя, уязвленную.
И в наступившей тишине уснуть.
Осилившая чуть более половины бутылки вина Белинда спала, сидя на матрасе и привалившись спиной к стене. Пустой стакан лежал рядом с ее ладонью; на щеках сохли дорожки от слез.
На часах начало пятого.
(Evanescence – Farther Away)
В восемнадцать двадцать две она проснулась резко, будто ужаленная. И долго не могла понять, что случилось – плохой сон? Кто-то стучал в дверь? Откуда такое явное и чертовски тяжелое предчувствие дурного? Свершившейся уже беды?
Почему она не на работе? Выходной? Какой, к черту, выходной?!
Она выпала из реальности, заснула наяву, перестала слушать пространство – принудительно выключила себя из него алкоголем и сигаретами – и теперь скакала по дому, одевалась со скоростью новичка в казарме, которого командир наотмашь ударил плетью.
«Я оставила Иана…»
«Все нормально, он сам сказал…»
Какая разница, что он сказал? Ведь есть жизнь, которая диктует правила и устраивает проверки «на вшивость» – давай, мол, посмотришь, как быстро ты откажешься от ответственности, если я пообещаю тебе «выходной»?