Фиолетовая тишина августовского вечера медленно накрывала притихшие хаты, пустынную лесную дорогу, осаждающую тонкую перетёртую песчаную пыль на смятые сотнями ног и колёс придорожные травы, тяжёлые колючие соцветия будяка и широкие жилистые листья подорожника.
Солдат опустил голову и прошептал: «Конец»…
Он спросил у деда дорогу к переправе, взял предложенную краюху хлеба и кусок сала, и тихо ушел в идущую ему навстречу ночь наедине со своею совестью.
Дед всё понял. Он ничего не спрашивал у солдата и ничего ему не сказал, не осудил и не поощрил его, полагая, что Судьба слишком рано подвергла жестокому испытанию этого ещё несозревшего человека.
Натужно ревя моторами и вибрируя корпусом, тяжело груженый дуглас с трудом оторвался от поляны посадочной площадки и над самыми вершинами старых сосен ушел навстречу утренней заре. Машину потряхивало на воздушных ухабах, корпус скрипел, моторы ровно гудели. Во тьме грузового отсека, разгоняемой крохотным плафоном внутреннего освещения, стонали раненые. Стрелок верхней турели, измотанный бессонной ночью, подрёмывал, стукался головой о затвор пулемёта, просыпался, кряхтел, перебирал ногами, обутыми в унты, и на какое-то время удерживал своё бодрствование. Затем природа брала своё и опускала его в небытие сна.
Маруся сидела на парашюте, прислонясь к переборке, у самой кабины экипажа. Её плечи, прикрытые старым ватничком, подрагивали. Она старалась уднржать слёзы, которые самопроизвольно струились по лицу и прижимала к груди пакет с документами, который должна была передать вместе с ранеными на Большой Земле. В кармашке ватника уютно грела руку мишина зажигалка, которую он подарил ей, вернувшись из очередного поиска. Бензин в ней давно кончился, а камешек истёрся. Но красивая никелированная игрушка ей очень нравилась. Она была ей как бы талисманом. Когда Миша уходил в поиск, Маруся сжимала в руках зажигалку, гладила её зеркальную поверхность и по-детски молила оберечь Мишу от пули и осколка. Она ни за что не хотела улетать на Большую Землю. И только после того, как Батя пообещал, что сдав раненых она первым же рейсом вернётся в отряд, она согласилась лететь. Миша дал ей письмо для родителей. Она своим уже недетским умом понимала, что вряд ли ей удастся вернуться в отряд, и что нет у неё теперь никого ближе и роднее Миши. Она чувствовала себя даже не сестрой, а кем-то большим, ещё непонятным ей, но, видимо, пробуждающееся в этом ребёнке женское начало, генерировало нежность и обожание к нему. Она была уверена, что с ним ничего не случится. Что будет он жив и невредим на этой жуткой войне, потому что ей этого хочется, и что они непременно встретятся, потому что зачем же тогда жить. Ведь не может же мир быть настолько жесток, — забрать у неё всех близких людей — сначала отца и мать, потом бабушку Христину, а теперь и Мишу. В отряде все любили и уважали Мишу. Все считали их братом и сестрой. Она с готовностью подтверждала это. И когда весной отправляли списки отряда на Большую Землю в Штаб партизанского движения, так и записали её — Мария Гур, 1935 года рождения, санитаарка.