— Хлопци, чулы? У Москви объявылы чэпэ. И Горбач, кажуть, захворив. — Послышалось из-за стены.
— Что ты несёшь, Микола?
— Ну от, вы знов мэни нэ вирытэ. Тильки-но по тэлэвизору казалы. В то чэпэ входять, той, як його, що така пыка, як у ханыгы…
— Какая ещё пика? Какой ханыга?
— О, Господи! Пыка — цэ облыччя, лыцэ… Ну, той, що замисныком у Горбача.
— Янаев, что ли?
— О! Вин! И Пуга щэ входыть, министр обороны Язов, Павлов, щэ хтось. Я нэ запамъятав. Заяву объявылы.
— Ну и что в заяве?
— Обицялы навэсты порядок в крайини од злодийив.
— А-а, все они злодеи… А ещё что?
— Та що вы до мэнэ прычэпылыся? Мабуть, владу нэ подилылы. Колы паны бъються, у хлопа чупрына трэщыть. Хиба нэ знаетэ? Бис из нымы.
— Как ты можешь так говорить, Мыкола, может это переворот в Москве!
— Тю-ю, то нэхай соби пэрэвэртаються. То ж у Москви!
— А что сейчас передают по телевизору?
— Зараз ужэ танцюють. Лэбэдынэ озэро.
В шуме и споре, поднявшимся за стеной, ничего нельзя было разобрать.
«Этого ещё не хватало. Придётся возвращаться в Москву. Жаль, уехал невовремя. Надо бы послушать «вражьи голоса». Если не перекрыли кислород всей информации. Нынче это первое дело». — Подумал Андрей Петрович.
— Що цэ за галас?! Тыхо! Зараз обход! — послышался голос Валентины. — Вы хто? Хвори! То хворийтэ спокийно. Цэ вас нэ стосуеться. А то всих зараз выпышэ Мыхайло Соломоновыч. Нэ хочэтэ ликуватись — гуляйтэ.
За стеной успокоились.
— …Извини, Михаил. Не узнал тебя сразу. Я был уверен, что ты и Снрёжа погибли в том бою. Почему ты не дал о себе знать?
— Зачем? Мы ведь для тебя погибли. Сначала было у меня такое намерение, а потом прочитал твою статью, тогда, в 48-м, и решил не напоминать о себе.
— Время тогда такое было.
— Вот именно, время. Ищешь себе оправдание. Если бы тогда ты вернулся, Серёжу можно было бы спасти… Мы бы его на руках вынесли. Он умер от потери крови.
— Я возвращался… Но услышал бой… Последним прекратил огонь немецкий пулемёт. И я сделал вывод, что всё кончено. Никакого смысла идти навстречу немцам не было.
— Это полуправда. Из немецкого ручника стрелял я. А к нам ты не шел. Ты ушел к переправам. Бог тебе судья… Мог бы задержаться и похоронить меня и Серёжу. Или хотя бы убедиться, что мы погибли… Вот твоя фляга. Ты так торопился, что забыл её на столе в хате, где ел и пил. Я её сохранил.
Андрей Петрович опустил глаза и вздохнул.
— Раньше я тебя осуждал. Даже мог бы шлёпнуть за Серёжу. Тогда, в 41-м. А сейчас — нет. Жизнь подсказала мне ответ — ты имел право выбора, и ты свой выбор сделал. Как подсказала тебе твоя совесть и мораль. Правильно в Писании сказано: «Не суди, да не судим будешь». Я тебя простил. Простишь ли ты себя сам, когда знаешь правду? Это дело твоей совести. Я узнал тебе цену также, как узнал цену тем, с кем партизанил, ходил в поиски. С тобой в поиск не пошел бы. Но, повторяю, не осуждаю. Ты такой, какой есть. Квалифицированный исполнитель. Не более. А Серёжа был поэт по натуре. Может быть из него второй Тарас Шевченко вышел бы. Его мне жаль. Убила его война, затеянная серыми людьми, но честолюбцами. Во имя идеи.