— Не понимаю, я бы рубля не дал, — упорствовал Андрей, жалея, что ввязался в разговор.
Он внимательнее посмотрел на присутствующих, — удивительные лица окружали его, — на каждом будто тавро уродства. У кого глаза в разные стороны глядят, у кого форма головы странная, ещё подчеркнутая обритостью до лысины, кто моргает как-то нервно, у кого уши локаторами торчат, а главному гуру — Вальдшнепу — только рожек на тыкве и не хватало…
— Мы должны войти в эмоциональный контакт с каждым человеком, — вещал уже Вальдшнеп, — будь то художник, или зритель, любитель или профессионал, наши личностные ощущения присутствия странного и неведомого должны быть переданы… Мы коснемся темы почти интимной — очищения духа через его демонстрацию…
Артпублика хлопала ушами и одобрительно кивала.
Под кирпичными сводами подвала от сигарет ли, то ли от каких-то испарений, воздух густел; Андрею хотелось скорее выйти наружу, но и закончить спор хотелось своим словом.
— Тогда и получается, что это ваше «неведомое», вываленное на всеобщее обозрение, — и есть… искусство? — недоумевал Андрей.
— Современное искусство не связано рамками.
— Все остальные выдохлись…
— Нет свежей струи, а наше — живое, отвязное.
— От чего отвязное? «Отвязная» душа разве может жить или интересовать кого-то? — возражал Андрей.
— А нет ее, души-то, — прищурился Вальдшнеп. — Эй, эй, душаааа, ку-ку.… Нет ее! — сказал, как отрезал, — но есть ВОЛЯ, моя свободная воля художника. И эта воля — вот она.
Гуру, скрестив руки на животе, начал задирать на себе свитер, под которым ничего не было надето. Потом встал и расстегнул ремень на мешковатых брюках, — портки легко свалились на пол к ногам; он переступил через них и направился к стене подвала, где виднелся, кем-то заранее вертикально укрепленный обруч. Там он спустил трусы, швырнул их в угол, вылез из растоптанных шузов на босу ногу и встал в обруч, раскинув руки и ноги.
— Я — золотое сечение Леонардо, такова моя воля, — в наступившей тишине негромко заговорил Вальдшнеп.
Тишина сохранялась не долго, — раздались аплодисменты, кто-то кричал — «Браво!»; кто-то издавал носом хрюк, как бы смеясь; Акулина Ноготь поперхнулась кофе…
— Гений, гений, — давясь сквозь перх, утробно вещала Акулина.
Андрей смотрел на жалкое, бледное тело сумасшедшего городского жителя, демонстрирующего свою «волю», и ощутил, что к горлу подкатывается тошнотный комок.
Скорее уйти отсюда, глотнуть свежего воздуха, увидеть не галогенный — солнечный свет. Он выбежал на улицу, но из сетчатки глаз никак не исчезал бледнотелый гуру. Будто дьяволову печать поставили Андрею в подвале. Он стал смотреть сквозь полуприкрытые веки прямо на солнце, чтобы выжечь страшную печать, и постепенно она бледнела, смещаясь в сторону, растворялась. Андрей потряс головой, и страшный образ исчез.