— Садись, Волынская, рассказывай.
— Любушка, принеси-ка нам еще двести и закусить.
За кого он меня принимает? Официантка вот безропотно пошла, ей-то что, а он того и гляди со стула свалится… Села, зонтик на стул бросила, какой он бледный, но лицо, лицо нервное, измученное… Какое родное лицо…
— Ну как ты? Работаешь? Выставляешься?
Художник, он что ли?
— Работаю… Не выставляюсь — надоело…
Ой, что я несу!
— И правильно, и мне надоело… Как Лидская?
Ну что за фамилии, как у гимназисток каких-то из Чарской.
— Она умерла!
Совсем я сбрендила, что ли?
— Лидка? Не справилась, значит? Уперлась лбом в стену… Ах, Лидка. Талантище же! Вот ты, Валька, усердная, хорошая и сильная, а она…
— Да жива она, жива! Это я нарочно, из зависти!
Я кричу, он смеется, на нас уж заинтересованно смотрят.
— Ну, выпей, детка смягчится душа, зависть-то она давит, мучит… Крепко тебя, значит, прижало… А Лидке-то даже лучше, долго жить будет. Да, вот ходили парочкой — Валя Волынская и Лида Лидская, взявши под руки ходили… Милые… Ну, Лиде кланяйся…
Так, понятно, аудиенция закончена. Убралась к себе за столик, как побитая собака. Вот и кофе остыл, и от водки щиплет нос, и все та же открытка в раме окна… Сидит, ушел в себя, только пальцы в движении — поглаживают бок графина.
Ученики, ученицы… Вот так, госпожа Коцебродски… Валька — то какова… Сдернула с настроения, теперь понесется, я знаю, уже накатывает злое, черное, сухое, ох, сестричка, переживи, переживи, не бросай…
Что-то с ним не так: лицо набрякло, глаза маленькие, движения резкие… Чур меня.
— Девушка, посчитайте.
Да где там, официантка к нему спешит — он еще двести грамм требует. Какой голос у него каркающий, неприятный, и движения размашистые, резкие, это-то меня и отталкивает от сильно пьющих…
Вот и официантка ему кем-то привиделась.
— Это что еще за личность? Раскачивается тут передо мной, вытанцовывает. Думаешь, что пойду из-за тебя топиться, в речку бросаться? Да пошла ты…
Ой-ой, совсем нехорошо… Скорей бы счет принесла. Думала, что принц, а тут опять жаба черная… Хотя…
О черт, уже ору, уже громлю. Госпожа Коцебродски, о госпожа Коцебродски, не смотри, отвернись, родная… Не гляди своими — моими зелено-карими глазами!
— Вы бы отошли в сторонку, дамочка, видите, нехорошо ему. Неприлично так смотреть, на мужа своего глядите.
Ну, надо же, какая тут уборщица, прямо из прежних времен. Нос картошкой, строгая. Ладно. Ну ладно, попробовала. Ну что же так не по себе? Нарвалась? Но не в этом же дело… Была же минуту счастлива, когда показалось, что он видит, зовет. Не надо было подходить, судьба насилия не терпит… А может, я себя не знаю вовсе, и жаба мне черная мила?