Она любила наказания. Большого повода для этого не нужно было, достаточно малейшей провинности, будь то случайно разлитые чернила на тетрадь, отказ вышивать бесчисленные гобелены или недоеденный завтрак. Мадам Олисья никогда не расставалась со своей указкой, которой частенько давала нам по рукам, если мы неправильно отвечали на уроках.
Мне всегда доставалось больше всех как зачинщику. Я была очень неусидчивым ребенком. Трудясь на огороде, частенько отвлекалась и бегала с другими девчонками к местному озеру, за что нас лишали на сутки еды или запирали в подвале. Убирая урожай, могла завести игру прямо в поле, на долгое время забывая о работе. Доходило до того, что несколько дней после наказания просто не могла ходить, со злостью вспоминая белобрысого мальчишку. Даже когда я вела себя прилежно, выполняя с другими послушницами распорядок дня, мадам Олисья все равно находила причину, по которой можно было бы наказать непокорную рыжую девчонку. Она невзлюбила меня с первого взгляда, когда люди лорда Венского только-только привезли в мрачные стены небольшого монастыря.
Мне сразу не понравилось блеклое одинокое здание на склоне обрывистого холма, окна которого казались темными провалами глаз какого-то монстра. Именно такие ассоциации возникли при виде пансиона, где мне предстояло провести несколько долгих тяжелых лет. Я поняла это сразу, как только переступила порог мрачного и холодного помещения. Послушницы, встречавшиеся на моем пути, будто безмолвные призраки бродили коридорами.
Здесь учились разные дети: в основном это были сироты, имеющие обеспеченных опекунов. Возможно, поэтому на мне срывались чаще, чем на остальных, ведь я была бесправной, и это обстоятельство будто развязало настоятельнице руки. Более того, как оказалось, сам лорд Венский дал разрешение делать со мной все, что она посчитает нужным.
Со временем я стала замечать по взгляду мадам Олисьи, что ей нравится нас наказывать. Поэтому стала очень осторожной и покладистой, не желая лишний раз провести ночь в холодном сыром подвале. Однако настоятельница все равно находила причину, по которой меня можно было бы высечь соленым кнутом.
Мне едва исполнилось одиннадцать. Я стояла на коленях перед всем пансионом в расстегнутом платье, которое настоятельницы специально припустили, оголяя мои плечи и спину. Это был женский пансион, поэтому никого не смущал такой фривольный вид, кроме меня самой.
— Двенадцать. — Очередной хлесткий удар пришелся по лопаткам, оставляя глубокий след.
Однако я не проронила ни звука. Извиняться не стану и слез моих они не увидят.