Я медленно коснулся пальцами землицы.
Домовой тоже поклонился в ответ. Стар дед, он должен понять. Кому как не ему понять.
— Беда приключилась, — негромко начал я говорить не своими устами.
— Вижу, боярин, — ответил дед хриплым голосом, погладив бороду. — поможем горю, если эта пропойца жива еще.
— Жив он еще, — ответил я. Ох, прозорливый дед. И это ведает.
— Дык, у нас своя пропойца есть, — ухмыльнулся домовой. — Вон в том шатре.
Я глянул на палатку серую с крестом алым, а потом снял с витающего дёрна своего помощника и понёс, как дитя малое. Предо мной пологи отодвинулись, и я ступил в полумрак шатра. Все белым было внутри и лишь четыре лежака с синими покрывалами выбивались из этого. Один лежак был занят, и я к своему недовольству узрел двух ангелов, хранителя и наблюдателя. С ними я сражение вёл, и наблюдателя даже ранил.
Хотелось зажмуриться и выйти. Такого позора я никогда не терпел. Идти на поклон даже не к людям, а к ангелам. Да ещё и с повинной. Хотелось кричать: «Он сам виноват!»
Стоило громадных усилий остаться на месте. — У-у-у, — донеслось сбоку, — закрытая черепно-мозговая. Да еще и с обломками. Кто его так? Электричка что ли?
— Я его так, — ответил я, повернувшись и увидев маленькую берегиню. Девушка стояла возле рукомойника и потирала ладони о полотенце.
— На койку его, вон туда. И на выход. Не нарушаем стерильность.
Под колючим взоров ангелов я положил Ивашку на лежак и вышел.
Идти домой не хотелось, и я сел на траву подле шатра, прислонившись спиной к небольшому пню, изрезанному да изрубленному. Внутри было пусто. Я не хотел поднимать взор на игошу, пялящегося на меня четырьмя парами глаз мёртвых отроков, на домового, сидящего на железных ступенях, на трёх полонённых ночниц, упрятанных в духов рукотворных и наблюдающих сейчас за мной из открытой двери, на нескольких стрельцов из дозора, стоящих под дальней берёзой, на волкудлаков, прятавшихся под будкой от солнца.
Неведомое создание подошло ко мне, присело на корточки и наклонило голову. Через несколько мгновений лицо его стало меняться. По спине упала золотистая коса, глаза стали серыми, а губы алыми. Она стала словно единоутробная сестра Лугоши.
— Не смей, — вырвались у меня слова, — ты не она.
Мои кулаки сжались. Тут я готов был убить без колебаний. Существо почуяло это и, вздрогнув, сразу вернуло себе прежнее обличие.
— Опять буянишь, дядька? — раздался рядом родимый голос.
Я сглотнул и выпрямил спину, не желая от стыда поворачивать голову. Я только почуял, как рядом села ручйеница. Она прислонилась ко мне плечом.