— Платят ныне и вовсе без бумажек, — продолжила Чума, раскрыв свёрток.
Она достала оттуда небольшую тонкую вещицу с буковками и цыфирями и протянула мне.
— Честным словом? — усмехнулся я, взяв вещицу.
— Почти. Это банковская карточка. Она помнит, сколько злата-серебра у тебя в казне лежит. Расплатишься, там деньги из кучки в кучку перекрадут. Пин-код четыре нуля. Это чтоб не забыл. Украсть-то у тебя не украдут.
— И сколько у меня злата-серебра?
— Четыре фунта червонных задатка. Это много. Это две тьмы по великому счёту деревянных рублей. Ещё по полфунта златом ежемесячно будут тебе в кучку подкладывать.
— Забавно, — ответил я, покрутив карточку в пальцах, — токмо не понятно.
— Дьяк тебе срочно нужен, — пробормотала Чума.
Я кивнул и взял пальцами комочки белого зерна с красной рыбой, отправив их рот. Забавная снедь. Ролы, кажется, называются. Я поднял ещё одну как раз в то время, когда Лугоша вскочила с места и схватила стеклянный кувшин с квасом. Она сделала несколько больших глотков.
— Горькая зелёная гадость. Хуже редьки с чесноком.
Я усмехнулся, а потом отпил чёрной жижи из маленькой чеплашки. Она приятно прокатилась по горлу.
— Кофе, — подсказала Чума. — Что с дьяком решил?
— Нужен, — согласился я, ещё раз отхлебнув кофия, — только они в ряд не стоят, готовые в лес податься.
— Есть у меня на примете один, — подала голос Травма, — не помер пока. Если поспешим, то будет у тебя и дьяк, и хакер.
— В пекло его, подождёт, — ответил я, выискивая глазами трактирщицу, — Кофия ещё!
— Яробор —
Я вышел на улицу из трактира, оглянувшись по сторонам. Зеваки таращились на меня, как на некое непристойное диво. Они не знали, кто я, но видя меня в окружении трёх смертей, перешёптывались и гадали. Больше всего они мне не по нраву, лбы бездельные, зеньки свои распахнувшие.
Они всё время поднимали свои чудные зеркальца, так что казалось, будто оные есть у всякого, от мала до велика. К тому же я только сейчас понял, что сии зеркала в разной оправе изваяны и всяко разно разукрашены.
Моры вместо того, чтоб провести нас через туман, посадили в самоходную карету жёлтую с красной полосой повдоль. Карета завизжала на разный лад громче лося в гон, да волка по зиме, и помчалась по дороге вперёд. Сверху словно кто сидел и факелом ярким размахивать на верёвке привязанном начал. Токмо факел был цвета ярко-синего. И все пред нами расступались, телеги в стороны убирали, как чернь перед князем.
Лугоша опять вцепилась мне в руку, всё поглядывая через оконце вперёд кареты. А я меж тем увидел, как моры обличие сменили. Платья на них укоротились, превратившись в рубахи по колено с портками мужскими, похожие на исподнее, токмо на спинах появились большие багряные кресты и надпись, которую я не сразу прочесть смог. «Ре-а-ни-ма-ци-я». Чудно слово, но сквозило от него чем-то суровым, словно судьбы людские оно вершило.