— Открывай, полиция! — замолотил он кулаком в тесовые пропилеи, помогая себе каблуками сапог. — Открывай! Именем Государя Императора! Вы арестованы!
Во дворе всполошились, забегали; отчаянно закудахтали куры; какой-то гнусавый женский голос завопил:
— Ой, батюшки! Полиция! Ой, зовите пана Мартына! Ой, что ж это будет?
— Открывай, а то выломаю! — надсаживался пан Станислав.
Он в бешенстве колотил в дубовые створки, пока не услышал, как кто-то подошел с другой стороны и откинул щеколду калитки. На пороге стоял хозяин: кряжистый, поперек себя шире, основательный, что чирей на ягодице.
— Быдло! Холоп! Курва! Сгною! Засеку! — попытался ворваться внутрь Щур-Пацученя, но хозяин, не сдвинувшись с места, напряг руку, и пан Станислав на сажень отлетел от этой руки, плюхнувшись в пыль.
— Что? Да ты так! Да как ты!.. Да ты на полицию руку поднял! Да ты в моем лице всю империю обгадил! Да я тебя!.. — и Щур-Пацученя слепо начал шарить по левую сторону ремня, где у него всегда висела сабля.
Но сабли почему-то не было. И только тут Щур-Пацученя вспомнил, что, выезжая из Слонима, оставил свою забавочку в управе. Поездка предстояла легкая, веселая; бунтов не предвиделось, да еще господин городничий отрядил с ними четырех стражников по настоянию Кувшинникова, которому невмоготу была мысль, что придется ехать без торжественного конвоя, как какому-нибудь коллежскому регистратору. И вот сейчас без сабли Щур-Пацученя ощутил себя беспомощным и смешным, как монах в женской бане.
— Ну, что ты хнычешь, как мешком прибитый? — флегматично спросил пан Мартын.
— Полиции перечить, холоп?! В Сибирь загоню! Уйди с дороги!
Пан Мартын впиндюрил сопливому писарю разворотный щелбан, обернулся и позвал кого-то невидимого в глубине двора:
— Барнук, свидетельство неси! Пан полициант буянит!
Захлебнулся возмущением ясновельможный пан Станислав и хотел бежать за драгунами, чтобы в кандалах под бизунами привести пригонного хама на светлейший городничевский суд, однако пан Мартын бесстрастно наблюдал за его петушиными прыжками — только желваки презрительно перекатывались с челюсти на челюсть. Это было необычно: еще ни один простолюдин так не вел себя перед писарем полицейской управы, выше которого по положению, как известно, только господин лакей генерал-губернатора.
Чешась и позевывая, неторопливо вышел из дома белобрысый Барнук, похожий на отца как две капли воды, и сунул в руки пану Мартыну изящный сафьяновый бювар. (Бювар — слово-то какое, прости Господи, мерзкое! Ну, откуда в этом селе бювар?)
— Иди сюда, пан. Что-то покажу, — пренебрежительно махнул рукой пан Мартын.