Пан Станислав решил выкупаться. Хоть и май еще — вода наверняка холодная, но уж больно призывно блестела Щара шафраново-желтым, радужным блеском. Он спустился к срезу берега, оглянулся, чтобы нигде поблизости не было постороннего ока, скинул мундир до подштанников и бухнулся в ледяную, словно колодезную, воду.
Его опекло с головы до пят, как зубьями бороны порезало! Не чуя себя от боли, вынырнул и хотел было выбежать на берег, но шляхетная гордыня удержала его. Кувшинников, может быть, и сдался бы, но пан Станислав — не из того теста: проплывет сто аршинов вверх по реке и столько же — назад, вот тогда и вылезет.
Он гордо преодолевал медленное течение, по-собачьи рассекал ленивый поток, изредка всплескивая ногами, как сом. И уже почти проплыл половину пути, держась правого, более высокого берега, с которого на сваях нависали над рекой задние стены усадьбы, как вдруг прямо над ним в одном из закутов со стуком открылся бревенчатый люк, и на него хлынула лавина свиного навоза.
Щур-Пацученя поперхнулся от страшной вони, закашлялся, забил руками по воде, но только взболтал пеной густое зеленое месиво. Взвыл сдавленно, аки агнец под жертвенным ножом Авраама, и попытался выбраться из клейких нечистот. Зря! Маслянистая лужа растекалась по всей ширине реки и медленно плыла вниз по течению.
Теперь пану Станиславу стало ясно, почему правее усадьбы не было еврейских домишек. Владелец маёнтка разводил свиней и время от времени сливал жирное дерьмо в реку. Вот иудеи и не селились в той стороне, чтобы ненароком не оскверниться.
Привольно, свободно, словно народная песня, плыло дерьмо от берега до берега реки, и пан Станислав никак не мог выдраться из его объятий, чтобы невзначай не поднять волну. Ему стало ясно, почему река так поэтично отливала золотом и блестела на солнце.
Наконец, закоченев, что горшок с маслом во льду, он с трудом выбрался на берег, умудрившись порезаться об острые листья осоки, и долго сидел в кустах, жалея себя и представляя, как снесет голову чертову холопу. Он его заставит заплатить за оскорбление! Он его по миру пустит! Меньше, чем за рубль, не простит поругание своей бессмертной души.
Когда пятно сплыло, он быстро постарался смыть с себя всю грязь, которая пропитала его да самых печенок; дрожа, подставил зад солнцу, чтобы высушить исподнее, и так, ворочаясь из стороны в сторону, согрелся, потом натянул мундир, пригладил взлохмаченные волосы, подкрутил жамойтский ус, чтобы придать себе воинственный вид, и грозным шагом — ать-два, ать-два! — направился к воротам усадьбы.