— Простите, ради бога, матушка, — затараторила прислуга, глядя на Вевею честным взглядом армейского интенданта. — Вот те крест: забежала ребят покормить, и сморило меня от жары. Спала, спала, ничего не слышала.
Попадья хлестнула ее лозиной по мясистым икрам и погнала в горницу ухаживать за Кувшинниковым. Щур-Пацученя вскочил на гнедого, не надевая седла, и погнал к Подрубе. Вслед ему неслись рвотные рыки Пармена Федотовича, перемежаемые истошным фельдфебельским вонмигласием:
— За французом мы дорогу И к Парижу будем знать,
Зададим ему тревогу,
Как столицу будем брать!
К оружью, граждане!
V
Ой, как не хотелось Щур-Пацучене снова позориться перед купцом-невежей! Но страх за Кувшинникова гнал его вперед. Он в пять минут доскакал до дома Подрубы, чуть не задавив по дороге нескольких мальчишек, которые на обочине гоняли кавилкой проржавевший обод от тележного колеса, и даже не остановившись на жаркие проклятия, которыми его осыпали возбужденные и напуганные матроны.
И вновь, как днем, он ломился в ворота, только на этот раз не ругался и не угрожал, а слезно молил:
— Батюшка Мартын Адвардович, откройте Христа ради!
Наконец Подрубе надоело это полоумие, и он соизволил отворить калитку. Посмотрел на беснующегося Щур-Пацученю, принюхался и кинул на землю еще один пятак.
— Помилуйте, Мартын Адвардович, Христом-богом молю! Начальник мой помирает, господин титулярный советник Кувшинников: из самого Петербурга приехал по государственной надобности, а здесь помирает. Отец Екзуперанций к вам послал.
— Гм! Помирает, говоришь. И крепко помирает?
— Ой, крепко, Мартын Адвардович! Может, уже и помер.
Подруба склонил голову набок и задумался. Потом утвердительно кивнул:
— Верю. Эти благородные господа — люди чести. Если решил помереть, то помрет всенепременно. Ну, а я-то чем помочь могу?
— Лекаря бы надо!
— Да где ж я пану полицейскому лекаря возьму? Отродясь на медикуса не учился.
— Отец Екзуперанций сказал, что у вас коновал есть. Просил привезти.
Пан Подруба кхекнул растерянно и развел руками:
— Господин хороший, так отпустил я коновала. На пять дней отпустил. Двойня у него родилась, домой он уехал, в Рыгали, крестить их. Раньше четверга не жду.
— О, пся крев! А где те Рыгали?
— Рыгали-то? Да верст пять вниз по реке.
Пан Станислав неистово застонал. Не ехать же в те неведомые Рыгали на ночь глядя по лесной дороге! Заплутаешь ведь, с пути собьешься, да еще, не дай бог, в болото попадешь — там тебя кикиморы и защекочут.
Мартын Адвардович смотрел на поникшего плачущего Щур-Пацученю даже с некоторым интересом и сочувствием, потом полюбопытствовал: