— А вот скажи мне, пан полицейский, чем это твоему титулярному советнику животный коновал поможет?
— О господи! Кровь господину Кувшинникову пустить надо, а то апоплексический удар его настигнет. Пармен Федотович — особа корпулентная, презентабельная, сама себя излечением мытарить не станет...
Мартын Адвардович был несколько огорошен таким ответом. Почесал за ухом, усмехнулся в пегую бороду, к которой прилип крашеный луковой шелухой обломок пасхальной яичной скорлупы, и сказал:
— Ладно, друг мой ситный, проходи во двор. Сейчас поищу тебе лекаря.
Щур-Пацученя набросил конский повод на чурбак, вкопанный у ворот,
подобрал медяк и, трясясь от страха за свою судьбу, пошел за Подрубой. Хоть и родился он в этих краях, но пришлось вместе с отцом четыре года прожить на Урале, кожей ощущая на себе клеймящее положение сына мздоимца и государственного преступника, обходить за три версты каждого будочника и целовать ручку полицейского надзирателя на Пасху, Рождество и день тезоименитства Императора. Довелось видеть, как на литейных заводах батогами до смерти запарывали казенных крестьян и как государство довело до могилы батюшку.
Ничего-то противозаконного не сделал бывший надворный советник Иосиф Щур-Пацученя. Всего только подкатился к губернатору Степану Богдановичу Тютчеву и неведомыми путями умолил его доброе сердце, стоя на коленях, чтобы назначили горемыку председателем губернской комиссии о питейных откупах, председателем комиссии о недоимках по питейным откупам и председателем комиссии по взысканию пени на недоимки с питейных откупов.
Донесли-таки сволочи! В один и тот же день пришли из Петербурга два взаимоисключающих предписания. Одно предписывало ссыльного Иосифа Щур-Пацученю как неисправимого государственного преступника вторично бить шомполами и сослать на Камчатку в Петропавловскую Гавань, а второе извещало, что по случаю блаженной смерти императора Павла и воцарения сына его Александра Павловича ссыльному дворянину Иосифу Щур-Пацучене даровано высочайшее прощение и ему возвращены все права состояния.
Распластала полицейская управа батюшку и с благостью влепила ему пятьдесят шомполов, а потом объявила, что отныне он свободен и может ехать куда угодно. Возрадовалась душа пана Иосифа и от торжества правосудия воспарила в горние выси.
Пан Станислав был отправлен в сиротский приют, где и провел ближайшие шесть лет, а когда вошел в зрелость и вернулся на Литву, то вскоре грянула война с Наполеоном, и он сидел сиднем, не зная, к кому пристать. Пока размышлял, Наполеона выгнали, и Станислав каким-то неведомым мытьем да катаньем устроился в Слониме под крыло городничего.