— Спасибо вам, пан Мартын, Рахл клянусь, Ёселем, всеми детьми своими, праотцом Авраамом, век этого не забуду! Пойду я отдам их побыстрей, а то деньги эти мне карман жгут.
— Батька, я с ним, — снова встрял Барнук, — а то обманут его.
— Ну куда вы сейчас пойдете? Ночь на дворе: и писарчук, и этот пчеложор уже седьмой сон видят.
— Нет, быстрей надо — убежденно возразил Гурарий, — а вы, пан Барнард, за меня не волнуйтесь: там во дворе Ярина дожидается, она меня не бросит.
— Хорошая девка Ярина, хоть и шлендра, — хмыкнул Подруба. — Я б ее с удовольствием к себе переманил только ради того, чтоб на кислую рожу Екзуперанция полюбоваться, да боюсь за целомудрие хряков своих. Они ж вдвоем с Даркой тут такое светопреставление устроят, мама не горюй!
Гурарий поднялся с табурета и, поминутно кланяясь Подрубе, вышел из усадьбы. Пан Мартын замкнул за ним ворота, навесил на них дубовый брус и, возвратившись в дом, сказал:
— Знаешь, Барнук, завтра с самого утра пойдешь к этому Щур-Пацучене и проследишь, чтобы он свою хориную натуру в узде держал. Что-то у меня душа не на месте.
XXIV
Гурарий стоял на перекрестке главной збышовской улицы и старого слонимского шляха. Ведущая к плебании длинная улица вся насквозь, на всю свою версту с лишком, просвечивалась лунным светом. Месяц налился соком и торчал на шпиле колокольни, как лимонный леденец на палочке, который Гурарий когда-то купил для Рахили в стольном Гродно.
— Ярина, — тихо, чтобы никто другой не услышал, позвал он.
На дворе не было ни души. Не дождалась Ярка, убежала, метя подолом. Делать нечего: придется идти к господам чиновникам одному. Хоть бы никакая собака по пути не привязалась! Опасался Гурарий чужих собак, недолюбливал. Особенно сторожевых. Сидит такая на цепи перед костью с хозяйского стола, зубы скалит, рычит на тебя, охраняя какой-нибудь сарай; и такая у нее в глазах значимость, такое уважение к себе поднимается, что мимо не проходи, а то загрызет, чтоб по улице, где они с хозяином жить изволят, не ползали всякие козявки мелкие!
— Яринка!
Тишина. Нет людей.
Гурарий сделал два шага, но вдруг всполошились в липах удоды, что-то зашуршало, и из темноты на дорогу вышел пан писарь. Что он здесь делает? Щур-Пацученя плотоядно смотрел на Гурария и улыбался.
— Гурарий? Явился — не запылился. Как раз вовремя. Сегодня-то последний день будет.
— Знаю, пан писарь. Хорошо знаю. Вот и деньги для вас достал.
— Деньги? — в голосе Щур-Пацучени заиграла строевая флейта. — Значит, дал-таки Подруба. Вот неуемный старик!
— Деньги, деньги! — радостно подтвердил Гурарий. — Целых два рубля.