Мир жесток, и в нём может произойти всё, что угодно, начиная привычными и заканчивая поистине фантастическими вещами, однако ничего из того, что в нём вершилось, не имело смысла, а значит, и обращать внимание на подобные вещи, являющиеся обыкновенным капризом судьбы, было делом бесполезным и неблагодарным.
Вот Эмма, проигнорировавшая непонятную находку, уже была почти дома. Отворив деревянную, местами прогнившую калитку, девушка зашла на территорию, неспешно прошагала к домику с выкрашенными в голубой цвет стенами и серебристой жестяной крышей, накрытой снежной шапкой, а затем, открыв дверь, протиснулась внутрь своего жилища.
Некоторое время Колдвелл стояла в тёмном коридоре, не обставленном мебелью, и с равнодушным видом прислушивалась к звукам, что раздавались в комнатах. Её внимание привлекли странные стоны боли, доносившиеся из комнаты родителей, и, несмотря на полное отсутствие интереса к происходящему, она решила послушать, чтобы понять, что там могло происходить.
За вздохами и и стонами последовала волна бурных ругательств, которые также не произвели на Эмму никакого впечатления, ибо ничего удивительного: если родители поссорились, значит, так и должно быть — никак иначе.
Проигнорировав необычные для их дома звуки, Эмма быстрыми шажками направилась в свою комнату, но, подойдя к спальне родителей, всё же не сумела сдержать себя от того, чтобы не заглянуть и не проверить, в чём заключалась причина столь бурно разразившейся ссоры.
Чуть приоткрыв дверь и кинув взгляд на середину помещения, Эмма обнаружила душераздирающую картину, от вида которой практически любому человеку стало бы не по себе. Но в душе Колдвелл не загорелось ни одной искорки, а сердце не сжалось, попав в водоворот эмоций, — она осталась такой же равнодушной, как и обычно. Как и обычно в последнее время.
Томас, громко ругаясь, наносил многочисленные удары по нежной коже беззащитной жены, стараясь причинить ей как можно больше боли, словно стремясь отомстить ей за всё, что пришлось ему пережить в последние два тяжких года.
На теле Роуз появлялись густо-фиолетовые синяки и раны, из которых тонкими струйками текла кровь. Женщина не сопротивлялась. Опрокинутая на пол и прижатая, она лежала, не смея шевелиться; лишь редкие слёзы текли из её глаз и, смешиваясь с кровью, обретали неестественный красный оттенок. Периодически Роуз издавала тихие стоны, которые звучали словно скулеж маленького щенка, оставленного на произвол судьбы нерадивыми хозяевами.
Ну вот, значит, жестокость добралась и до их дома. Она поселилась в сердце несчастного Томаса, стянув его своими тугими струнами, разгоревшись в его душе безумным пламенем, заставив его бить ту, с которой он провёл больше двадцати лет жизни, которую некогда нежно обнимал, за которую некогда был готов отдать абсолютно всё, что только у него имелось. Но время изменилось. Время всё переиначило на другой лад. Дорога судьбы повернула в другую сторону, и отныне всё потеряно. Колдвеллы обречены на вечные страдания, предотвращать которые не имело смысла, — всё равно они бы потерпели неудачу, ибо другой исход теперь невозможен. Так решила жизнь, а значит, так и должно быть, как бы больно от этого ни становилось, как бы это ни меняло атмосферу, всегда царившую в мирной и дружелюбной семье.