Эмма не бросилась к родителям, как бы это непременно сделала практически любая другая девушка её возраста. Она осталась стоять на месте, молча наблюдая за тем, как отец испещрял обмякшее тело матери многочисленными побоями и как та невыносимо страдала, не имея возможности бороться.
Эмме не было ни грустно, ни больно, ни страшно. Даже видя ужасные муки самого родного и любимого ей человека, девушка не испытывала абсолютно никаких чувств. Хотя, может, и испытывала — она не могла понять. Но она точно знала, что не стоило вмешиваться в то, что заранее предопределила беспощадная судьба, ведь это привело бы исключительно к худшему исходу.
— А, вот и ты пришла, тупица… — Завидев дочь, отец ненадолго отвлёкся от своего занятия и, с отвращением вытерев кровь жены о её изорванную одежду, привстал.
Эмма промолчала. Наверное, в тот момент на её лице отразилась и печаль, и равнодушие, не дававшее ей возможности в полной мере ощущать этот мир, — с точностью девушка не ведала. Но ей на какой-то миг показалось, что что-то внутри неё дрогнуло, и какая-то маленькая дрожащая искорка зажглась, затрепетала, но, так и не проявив себя в полной мере, бесследно угасла. И снова Колдвелл попала во власть безразличия.
— Эта тварь совсем спятила. Голоса ей какие-то слышатся! Я её ненавижу. Она не работает, сидит целыми днями дома, живёт за мой счёт и ещё смеет на что-то жаловаться. Я больше не намерен её содержать. Пусть подыхает. И я сделаю, чтобы это случилось как можно быстрее, — неестественно высоким голосом прокричал мужчина, глаза которого горели нездоровым яростным огнём.
Несмотря ни на что, голос Томаса дрожал, словно он делал что-то, что было против желания его истинной сущности, словно боялся чего-то, что могло произойти, если бы он поступил так, как требовал того настырный внутренний голос. Возможно, у него, одержимого яростью, ещё остались какие-то прежние черты, способные пробудиться в нужный момент, однако теперь всех их затмевала жгучая и неукротимая ярость, которая видна была в каждом его движении, в каждом жесте и слышна в каждом слове.
Продолжая выкрикивать ругательства, Томас вновь бросился к Роуз, отчего та, уже успевшая немного приподняться, снова ничком рухнула на холодный пол, ударившись об острый угол прикроватной тумбы. Снова ей приходилось терпеть. Терпеть молча, уже даже не смея кричать или стонать. Ведь в этом не было смысла. Помогать ей никто не собирался, как и не собиралась менять своё направление дорога судьбы.
А Эмма всё стояла неподалёку, равнодушно наблюдая за действиями отца и упорно продолжая себя убежать, что такова судьба, таково решение жизни, изменить которое — значило обречь себя на очередные муки. И перед её глазами невольно возник смутный образ, связанный с её детством. Роуз, Томас, Эмма — дружная и беззаботная семья — шли вдоль берега моря, держась за руки и с мечтательными улыбками на лицах глядя в туманную даль — туда, где тихонько таилось их неведомое будущее.