Несмотря на противоположность характеров, им было хорошо вместе — они радовались каждым совместным мгновением, забыв о горестях и невзгодах.
Приятное тепло наполняло девушку, струилось, разливалось по всему телу. И хотя боль всё ещё тесно сковывала её, не желая отпускать, с каждым мигом она чувствовала себя всё лучше.
Кажется, что-то загоралось внутри Эммы, озаряя её, воодушевляя. Нет, это была не любовь, но что-то яркое, высшее. Что-то, что заставляло душу то трепетать, то петь, то рыдать — как забытая, но некогда обожаемая песня.
Но вот мелодия оборвалась. Мартин аккуратно снял руки с инструмента и, улыбнувшись Эмме, с горящими глазами и предложил:
— Может, я научу тебя играть?
— Нет, прости… — замялась Эмма, лихорадочно пытаясь придумать отговорку, — я не могу. Мне слишком… Эээ… В общем, не могу, прости…
Девушка нервно сглотнула и, чуть покраснев от смущения, отвернулась: она осознавала, как невнятно прозвучал её ответ — словно лепет ребёнка, на ходу продумывавшего причину своего опоздания. Но Мартин не обиделся. Он явно понимал, прекрасно понимал, что такое личное пространство.
А сила музыки, успокоившая Эмму, между тем перестала действовать. Блеклая свеча, что трепетала живым пламенем, начала догорать, и, словно тьма, надвинулась боль. Надвинулась с новой силой, пробудив воспоминания, заставив Колдвелл страдать, заживо поглотив все светлые чувства, родившиеся от прекрасной мелодии.
В комнате повисло неловкое молчание — только кот тихонько скрёбся в закрытую дверь. Зверёк не понимал, почему его не пускают, почему не хотят почесать, ведь ничего, за что его следовало бы наказывать, он не сделал. Мартин тоже выглядел озадаченным, но спрашивать не решался, ожидая, пока Эмма заговорит самостоятельно.
А мрак надвигался густыми, грязеподобными клочьями, и каждое его движение пробуждало воспоминания, рисовало страшную картину, давило на больные места.
Не выдержав напряжённого молчания, Мартин осторожно, чтобы не задеть никаких чувств девушки, задал несколько вопросов, на которые та, однако, вновь не дала внятных ответов — только лепет, встревоженный, испуганный.
И лишь спустя несколько минут, не сдержавшись, она тихо, несмело, словно пробуя горькие слова на вкус, произнесла:
— Моей матери больше нет в живых. С сегодняшнего дня. Знаю, такова судьба, нужно смириться… — девушка замялась, осознавая, как глупо и неестественно прозвучали её последние слова, — и снова замолчала.
Мартин не растерялся — он участливо посмотрел на Эмму и, уже не улыбаясь, проговорил:
— Соболезную. Но не вздумай опускать руки: тоска и скорбь — это временно. Я, конечно, не тот, кто должен тебя учить, но… Даже такое событие может значить начало чего-то нового. Не сдавайся.