Рос среди вооружённой ленинградской шпаны — но отделался сломанным в драке носом.
Школьником месяц пролежал в Боткинской больнице — но с диагнозом «скарлатина под сомнением», так что в отдельной палате, как какой-нибудь академик.
В четырнадцать лет был «арестован за шпионаж» (фотографировал черноморский пляж) — но отпущен по недосмотру милиционера.
Жидом обзывали не раз, однако русская фамилия и помятый нос скрывали мою неправильную половину так успешно, что в институте был даже допущен на военно-инженерную специальность.
Отслужил в Красной армии — но всего пять недель и без чистки гальюнов.
Ну, разве не везунчик?!
Детство среди уголовников научило меня одной вещи: что бояться не только стыдно, но и опасно.
Опьянение противоборством — «кто кого?»—тешит меня в бридже, в рыбалке. Этого мне вполне довольно, и в отношениях с людьми я могу оставаться свободным от злобного «кто кого?».
Глядя, как окружающие радостно состязаются в искусстве презирать ближнего, сразу видишь, какого ежедневного удовольствия ты лишён.
Первую часть своих воспоминаний я должен был бы назвать «В тылу врага».
«Помоги, Господи!» — вопим мы.
«Помоги Господу», — слышим в ответ.
Не постыдная уступка собственной похоти, а радостное дарение себя друг другу — вот суть настоящего любовного свидания.
Угостить обедом, угостить беседой, угостить романом.
Вдруг мелькнул обжигающий страх: «А не готовит ли меня Господь своими щедрыми дарами на роль нового Иова? Как показать Ему, что я не готов, не гожусь, не выдержу?»
Сколько прекрасных минут, сколько счастливых возможностей отняла у меня проклятая страсть к ясности.
Насмешница судьба дала ему огромную власть над умами, но не дала умов, над которыми стоило бы властвовать.
С тревогой пытаюсь понять, почему во мне нет страха и стыда за собственную греховность. Признаю, что грешен, — и не стыжусь. А чего стыжусь? До слёз, до жара в щеках, до ненависти к себе — всю жизнь — только одного: когда отдал хотя бы крупицу свободы от страха или за подачку.
Он нашёл много изящных ответов на вопросы, которые перед его современниками ещё и не вставали.
Мир помнит только тех, кто посмел потребовать Невозможного — от себя, от мира, от Бога. Я смиренно признавал, что никогда не решусь на такое, даже если это будет грозить мне полной безвестностью. И вдруг, в 1993 году, потребовал невозможного у россиян: не стрелять из пушек по неправильному парламенту.
Дерматологам не удалось определить природу красных пятен, блуждающих по моему высокому лбу. Не может ли оказаться, что это просто скопища отвергнутых мною мыслей?