В последующем то Дорн, то Возгарь, нередко сразу оба, искали любой повод придраться к словам или делам Варяжко. Иной раз замечания имели резон — в том признавался прилюдно, но чаще они представляли домыслы, извращающими смысл сказанного им до абсурда. Выступал в свою защиту с доводами, иной раз горячился и вступал в перепалку — а те того и дожидались, вновь обвиняли в непочтительности к старшим. Сам также выступал с критикой ошибок своих оппонентов, те же вместо оправдания переводили стрелку на него самого — мол, чья бы корова мычала, а твоя бы молчала.
Их распри не составляли для всех тайны, они уже становились посмешищем, причем чаще он, чем недруги. Когда людям приходилось выбирать между ними, то отдавали предпочтение давно известным мужам, чем залетному молодцу, появившемуся невесть когда, хотя и признавали в нем какие-то достоинства. Так не могло продолжаться вечно, однажды у Варяжко лопнуло терпение после выходки старого маразматика — так про себя он называл Возгаря, самого старшего в совете, к тому же самого склочного, и поддержавшего того, как всегда, тысяцкого, огульно обвинивших его в растрате денег. Решился на радикальный шаг — вывести обоих из игры, скомпрометировать без надежды обелиться.
Уже не первый день собирал о них информацию — все, что удавалось узнать по разным каналам. По крохам, даже слухам, а потом перепроверял доступными мерами. Как когда-то на службе у посадника, нанял доносчиков посмышленнее, готовых за плату разузнать о ком угодно, сам сводил знакомство с людьми, знавших не понаслышке о тысяцком и старейшине. Варяжко давно утвердился в мысли, что нет безгрешных людей — по крайней мере, среди тех, с кем ему пришлось общаться. Стоит покопаться поглубже, то о любом можно разузнать нечто неблаговидное, в чем невозможно самим сознаться людям.
О подопечных собранные сведения говорили однозначно — им есть что скрывать. Пусть у каждого свои грехи, но если их преподнести важным людям умеючи, то стыда не оберешься. Такое и простому смерду зазорно, а что говорить о первых мужах города! У тысяцкого обнаружилось мздоимство — брал откуп с купцов и оружейников за заказываемое для ополчения снаряжение. Но и того мало, грешил медовухой — каждый вечер напивался в стельку, хотя на службе появлялся трезвым. В нынешние же время пьянство считалось непозволительной слабостью для мужа, хмельное дозволялось разве что на праздники. Старейшина же оказался еще тем блудником, причем приводили ему совсем еще детей, как девочек, так и мальчиков — не гнушался содомией!