Вот я, думала Лета, подаваясь к нему, вот его тело, вот красивый мужчина, чужой, но пока что мой. И большего не надо, и думать не надо ни о чем, кроме сейчас. Потому что сейчас…
За стеной скрипнуло и загремело. Зашевелилось, зашлепало босыми ногами.
— Иван? — сказал сонный хриплый голос, — Иван!
Лета смотрела, как мужчина, красиво вывернувшись, сел и сразу встал, не прекращая движения, оказался у дощатой стены, освещенный смутным светом фонаря, приложил ладони к некрашеным доскам. Сказал негромко и внятно:
— Вася, ложись, я скоро.
— Иван?
— Я тут. Спи.
После короткого молчания зазвенели пружины, смолкли, и мальчишеский голос заговорил невнятное, стих, уходя в сон.
Иван вернулся, сел по-турецки, сгибая высокую шею, как лебедь-самец, не поворачиваясь, нащупал шорты и, вынув пачку, вытряхнул сигарету. Закурив, отдал Лете, и она легла навзничь, держа на отлете красный горячий огонек. Засмеялась тихо-тихо, почему-то совершенно счастливая.
Затягивалась, горяча губы, выдыхала горький дым, а мир медленно и торжественно вращался, показывая прямые бока. Поворот и она идет по гулкому коридору, смотрит издалека на Лету, чьи каблучки дробно считают мраморные ступени, а коленки натягивают при каждом шаге узкую юбку. Поворот и она лежит на горячей летней простыне, открывает глаза и, не понимая, где и что, встает, чтоб позвать брата. Еще поворот, и Лета снова Лета, а может быть она — темная ночная вода, или полоска огней, что делит черное пространство для глаз молодой женщины, сидящей на песке. А может она — мир. Огромный.
— Ты что?
— Я? — она не знала что ответить, чтоб не выглядеть полной дурой, потому пожала плечами и, затушив окурок в жестяной крышке, легла у ног сидящего мужчины, просовывая руку под его колено, прижалась, дыша. Было утро, и пора уходить, чтоб успеть поставить на место стекло.
Танька работала младшим научным. Чудовище, а не Танька. Горластая, как базарная торговка, руки вечно указующе вытянуты — то правая на пробегающего мимо курящих дам Антона Вадимыча в белоснежных брюках:
— Та то было как раз када я от Антошки аборт делала!!!
Антон Вадимыч пригибался и проскакивал белой мышью, краснея над воротничком парадной рубашки;
то левая — в сторону маленького извилистого Афанасия Петровича, у которого вся голова состояла из лысины и тоже извилистой улыбки:
— Та отэтот геморройный Фонька! — в сердцах орала Танька, и переключалась на другой предмет, резко прикладывая к алому рту сигарету, будто собралась ее проглотить.
Афанасий Петрович, извиваясь улыбкой и тщедушным телом, кивал и с достоинством удалялся по коридору, а дамы тихо давились дымом, с упреком глядя вслед его маленькой заднице.