— Доченька, как ты здесь оказалась? — горячо зашептал он. — Зачем ты так рисковала? Мне тут хорошо.
У Прасковьи Яковлевны оборвалось сердце. Она вспомнила, как ее отца били, принуждая вступать в колхоз и сдавать туда свою скотину, как он долго держался, а потом, поняв, что его жизни угрожает опасность, а семью все равно раскурочат, сдался. Вот тогда его воля и получила первую травму. Теперь он верит, что ему тут удастся выжить. Что делать?
— Все будет хорошо, — заверила его Прасковья Яковлевна. — Все нормально.
Между тем у нее в голове заметались мысли, одна отчаяннее другой, она не знала, как побороть покорность отца, как вдохнуть в него жажду воли.
— Пойдем, пройдемся, — она обняла отца и повела по тротуару вдоль домов.
Она еще пыталась рассказать, как трудно шла сюда, как готовилась освободить его, уверяла, что к ним благоволит судьба, коль устроила так, что он смог выйти и увидеться с нею. Значит, надо бежать. А отец твердил, что нельзя этого делать, что им, послушным пленным, обещали скоро выдать справки об освобождении и по-доброму отпустить домой.
— Ну какие справки, папаша, какое освобождение могут дать немцы? — говорила Прасковья Яковлевна. — Какая доброта от врага? В Славгород вернулось несколько наших, кто избежал плена и просто вышел из окружения после отката фронта на восток. Они живут открыто и пока их никто не трогает. А нам и того проще — мы спрячем вас у колхозников на дальних хуторах. К вам там никто не доберется.
— Нельзя, дочка, — стоял Яков Алексеевич на своем. — Я должен вернуться. Иначе будет хуже.
Прасковья Яковлевна суетилась, вынимала из карманов документы, деньги, показывала, что у них все есть, чтобы без проблем пройти немецкие заслоны и добраться домой. Отец хватал ее за руки, просил ничего не показывать, не говорить и не урезонивать его, что это пустая трата времени. В этой лихорадке движений и слов Прасковья Яковлевна не заметила, как выронила свой паспорт, потеряла его на улице.
Наконец она поняла, что говорит с человеком, отчаявшимся до потери рассудка, что он не внемлет ее словам и убедить его никакой логикой и никакими доводами ума не удастся, хоть она чувствовала кожей, что спасение возможно. Это открытие так поразило ее, что она отшатнулась от отца и прижалась спиной к чужому забору, прикрыв рукой рот, как бы удерживая там невольный вскрик отчаяния. Так они и пошли дальше: Яков Алексеевич по тротуару, а Прасковья Яковлевна — вдоль заборов, слепым движением рук ощупывая их, словно желая увериться в существовании рядом чего-то основательного и надежного, обо что можно опереться. Молчание не было тягостным, ибо Яков Алексеевич посчитал, что дочка согласилась с его настояниями и сейчас старается свыкнуться с мыслью, что домой ей доведется идти одной и что это нормально, так как на это была его воля. А Прасковья Яковлевна — от растерянности и от невозможности пробить отцовский страх словами — просто выпала из событий, существовала бездумно и бездеятельно, по инерции продолжая идти, прижимаясь спиной к заборам и раскинутыми руками ощупывая их.