Обычно интересные и достоверные данные об истории языка и отдельных языковых явлениях дает совокупность результатов изучения памятников письменности и живых говоров, если они относятся к одному и тому же языковому объекту. При этом даже при условии единства объекта исследования не всегда возможно восстановить исторические корни и процессы явлений, если исходить из данных только одного современного говора, утратившего видимые следы прошлого состояния. Так, современный московский говор, если его рассматривать изолированно, не содержит следов процесса, связанного с утратой ⟨ѣ⟩ как особой фонемы. Кроме этого, каждое частное явление должно быть рассмотрено с точки зрения той системы, в которой оно функционирует. Особенно обязательно это должно соблюдаться по отношению к фонеме ⟨ѣ⟩ (Васеко, 1973). Противостоит ли она фонеме ⟨е⟩ в одном и том же сильном положении, различает ли она в этом положении значения слов? Если она — ⟨ѣ⟩ — как различитель значения слова, находится в одном ряду с другой фонемой — ⟨е⟩, — то непонятно, почему в сильном положении начинается сам процесс слияния ее с ⟨е⟩ и процесс утраты ⟨ѣ⟩ как фонемы.
К сожалению, и статья Л. Л. Касаткина «Утрата ⟨ѣ⟩ в связи с процессом монофтонгизации дифтонгов в русском языке» (1991) не отвечает на этот вопрос. Сама статья убедительна и значительна в отношении тех говоров Вологодской, Калужской и Тверской областей, которые рассматривает Л. Л. Касаткин и в которых до настоящего времени отмечаются следы былого различения гласных фонем ⟨ѣ⟩ и ⟨е⟩. Но сам процесс «монофтонгизации дифтонгов» в качестве единственной причины утраты противопоставления ⟨ѣ⟩ и ⟨е⟩ в русском языке не может относиться ко всем говорам, а тем более к говору Москвы. По сути, предположение Л. Л. Касаткина о подобном процессе слияния ⟨ѣ⟩ с ⟨е⟩ повторяет предположение Л. Л. Васильева о характере различения в речи [ѣ] и [е] и не может относиться к прошлому языку Москвы именно потому, что не учитывает наличия в ее говоре [ʼо] на месте е перед твердыми согласными (Горшкова, 1968; Васеко, 1973), изменившего фонологические отношения между бывшими ⟨ѣ⟩ и ⟨е⟩.[2]
Мнение о наличии в Москве чуть ли не до XVIII в. особой фонемы ⟨ѣ⟩ (под ударением) утвердилось в науке и было всеобщим. Этому способствовало то, что согласно «Опыту диалектологической карты русского языка в Европе» (Дурново и др., 1915), говор Москвы считался переходным с северновеликорусской основой и южновеликорусским наслоением и трактовался из-за смешанного населения Москвы как койне. Тем самым говор Москвы лишался своей исторической исконной диалектной основы, общей с другими говорами Ростово-Суздальской земли, изолировался от них и терял с ними органические связи и общую основу тех новообразований, которые стали характерными для всех них и имели общую судьбу при реализации ⟨ѣ⟩. Именно они, общие новообразования говоров Великого московского княжества, послужили основой для образования как собственно русского языка, так и литературного, который при этом консолидировал в себе традиции письменного языка и местный диалект — устную речь Москвы — центра зарождающегося русского государства. Поэтому изменение и расширение понятия диалектной принадлежности Москвы открывали возможность использования новых диалектных данных о процессах, связанных со статусом