Фашисты как чума. Умные люди нашли это сравнение. Так вот... Наши ребята учились быть санитарами. Они обязаны были все уметь делать, бороться с эпидемией чумы. И победить ее.
И люди учились. Терпеливо, не думая о том, останутся ли они живы, кого наградят золотой звездочкой, кому не поставят даже березового креста.
Кто-то должен был выполнять и эту работу. Кто-то был токарем, лудильщиком, кто-то механиком или артиллеристом, ну, а им выпало быть разведчиками, хотя могли они выучиться и на пехотинца, и на связиста. Они были трудягами войны.
Конечно, все это не мог я тогда так четко понять, я запомнил, чтобы в будущем осмыслить.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Ночью нас с тетей Кларой разбудил капитан, мой старый знакомый.
— Пошли!
Встали молча. Тетя Клара собиралась не спеша, зачем-то долго глядела на себя в зеркало, надела на пальцы кольца и дутый браслет, что вынесла из Воронежа в замшевом мешочке. Зачем? Не знаю. Она собиралась точно в гости: основательно, спокойно. Я нащупал в кармане гномика из желудей и разлапистой веточки ольхи Так и не представился случай передать его Стешке Может быть, подарить на счастье тете Кларе? Но гномик — невезучий талисман, и я передумал дарить.
В<> дворе ждала крытая машина. В нее погрузили какие-то мешки. Сели автоматчики. Забрались в кузов и мы. Дядя Ваня-Вилли уже сидел там. Поверх немецкой формы он накинул русскую плащ-палатку. Кивнули друг другу: «Привет!»
— Готово?
— Порядок!
— Отчаливай!
У ворот часовой крикнул:
— Ни пуха ни пера!
Ему не ответили. Ни к чему было школьное пожелание удачи... Прозвучало вроде шутки. Несерьезный человек.
Ехали проселком, машину трясло.
Выкатили на гладкую дорогу. По верху кузова застучал дождь. Выходит, синоптики не врали, когда обещали дождь. Из кабины через окошечко падал слабый свет. Бледными пятнами высвечивались лица людей. Развернувшись вполоборота, дядя Ваня-Вилли следил через окошечко за спидометром в кабине. Тетя Клара обняла меня, притихшая и грустная.
Особенно отчетливо врезалось в память, как мне почему-то в ту ночь вдруг показалось, что жизни, которая была там, вне машины, никогда не было. Приснилась. Истинная, подлинная жизнь была только здесь, под брезентом, в кузове. Как будто бы родился здесь и вырос. И никогда не был в каком-то городе, в каком-то Доме артистов. Ничего не было, кроме того, что вот сижу я на досках и еду в темноту, по дождю, с неизвестными людьми, у которых вместо лиц белые пятна, а на месте глаз — темные провалы. Я мог реветь, кусать себе пальцы или рвать зубами пилотку, никто бы ничего не заметил, не увидел бы, потому что люди, как и я, чувствовали, что время остановилось и весь мир сжался до размеров машины. Отрешенность сковала. И что произойдет, что случится через час, через два, никто не знал и не мог предвидеть.