Ночью он действовал и в открытую. Бывало, возвращаешься домой в кромешной темноте — в городе-то не восстановили электростанцию, подходишь к дому и вдруг: 'Л-а-а-а...» — привидение сваливается с неба. И пока ты лихорадочно ищешь половинку кирпича, чтобы проломить череп хулигану, он уже убежал, зата- нлся в другом месте, чтоб выскочить, когда ты меньше всего этого ожидаешь.
Когда у нас пропали талоны на керосин, терпению наступил конец. Мы сели у «буржуйки», закурили и стали соображать.
— Или мы,— сказал я,— или он.
— Пусть лучше будет он,— твердо заявил Рогдай.
— Такое впечатление,— сказал я,— что его немцы специально оставили, вроде мины замедленного действия, чтобы жизнь советским людям превратить в пытку. Скоро наступит лето, люди будут возвращаться. Нужно подумать о них.
— Да, мы обязаны,— согласился Рогдай, потом вспомнил заповедь ротного: — Сам погибай, а товарища выручай.
Идея созрела простая, как и все гениальные идеи. Мы раздобыли кусок колбасы. Ароматной, аппетитной, даже кончиками пальцев мы чувствовали ее вкус, но мы сознательно пожертвовали колбасу на благое дело — мы ее заминировали. И зря.
Колбаса пролежала посреди подвала несколько дней. Перед сном мы смотрели на нее, как верующие на икону, и наши животы пели псалмы, прославляя колбасников во всем мире. Но Чингис не притронулся. Видно, он имел высшее саперное образование. Он смеялся над нами. Он хохотал над нами. Мы были бессильны.
Подорвался на мине инвалид Муравский Владимир Семенович.
Инвалид Муравский был профессиональным гипертоником. И хотя ни разу не оказался ближе к фронту, чем на радиус действия тяжелого бомбардировщика, тем не менее он ходил, глубоко припадая на костыль.
Муравский числился в закоренелых холостяках, жил с мамой, тихой и едкой старушкой. Обитали Муравские под лестницей дома № 52. Сложили две стены из кирпи- чей, раздобыли где-то дверь, смастерили что-то наподобие окна, вместо стекла блестела промасленная бумага. Он зачастил к нам в гости. И надоел не меньше Чингисхана. Гипертоник Муравский любил поучать.
— Я ел мамалыгу! — восклицал он и глядел на нас, точно мы отдали ему кашу из кукурузной муки.— Я ходил босиком...
— Летом?
— Не острите. У вас счастливое детство! Вы, как сыр в масле, катаетесь,— и он показывал на чайник, что означало: Муравский желает выпить кружку чая.
В свой последний визит Муравский удобно уселся ■ чурбане, заменявшем табурет, поставил костыль между ног и завел шарманку:
— Когда беляки наступали, я целую ночь просидев в погребе...
— Испугались? — спросил вежливо Рогдай.