— Пусти!
— Алик!
— Отвали!
Алик, не бойся. Хочешь, с тобой пойду?
Я вырвался и убежал.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
— Зачем пришел? — спросил Зинченко, не глядя на меня.
Мне послышалось, что вы зовете,— соврал я.— Разве вы меня не звали?
— Можешь оставаться,— дал «добро» Зинченко.— Только не делай лишних движений.
Бомба висела на стальной балке, зацепившись стабилизатором. Только Абрам Самуилович мог додуматься вытаскивать ее тросами. И лебедку приладил, горе- сапер.
Зинченко сидел около бомбы на корточках и прослушивал смерть трубкой, какой врачи слушают детей, Мирный, привычный стетоскоп не вязался со стальной чушкой. Показалось, что бомба скрежещет зубами,— стабилизатор царапал за балку. Славному старшему сержанту необходимо было подобраться с другой стороны. Мы обвязали тросом обломок перекрытия из железобетона и налегли на ручки лебедки. Страха не было, состояние мое можно было назвать «звонким», иначе не назовешь.
— Нежно... Нежнее... Еще нежнее... Совсем ласково,— подавал команды Зинченко.— Не торопитесь на гот свет, успеется.
Мы не торопились, хотя ждать было нельзя.
Минута, оказывается, может вытянуться длиной в год.
И я прожил вечность, сто жизней «одним глотком»
— Стоп! — донесся точно издалека голос Зинченко.
Мы полезли через кинжалы арматуры, не чувствуя боли от ссадин.
— Теперь утихла,— опять донесся голос.— Запомните, если встретится, если самим придется играть в «жмурки».
Зинченко держал маленький кружок с медным карандашом посередине. Безобидная штучка, похожая на радиодеталь.
— На этот раз живем, хлопцы! — засмеялся Зинченко, перекладывая на ладонях «игрушку», как горячую картофелину.— Запал наш.
— Дальше что? — спросил Валька.
— Дальше? — Зинченко встал, потянулся, захрустели суставы, и он засмеялся звонко: — Сто боевых граммов положено и орден Славы. Дальше... «Веселья час и боль разлуки готов делить с тобой всегда». Хочу чаю!
Когда мы вышли из ворот завода, со всех сторон бежали люди. Откуда столько людей?
— Спасибо! Родные! Сыночки! Любимые!
Нас целовали, тормошили, трясли руки.
Зинченко погрозил пальцем женщине в комбинезоне.
— Самостоятельность впредь запрещается! Телефон вам известен.
Я шел домой. Земля легко отталкивалась от ног, точно земной шар стал шариком размером с футбольный мяч. Я пел. Громко. И песня врывалась в развалины, и дома (они были когда-то домами) подпевали. «Здравствуй, мой город! — пел я,— Я навсегда твой! Только твой! Улицы, скверы, моя земля, ты будешь вновь цвести и радоваться, ты будешь живой, пока я жив, мой Воронеж».
Около Десятой школы я наткнулся на создание, одетое в странную одежду. С трудом я сообразил, что одет ребенок в пальтишко, перешитое из мешка. Ребенок стоял на кривых ножках, сосал палец и смотрел исподлобья.