Не могу,— сказал дядя Боря и опустил руки.
— Приказываю!
Не могу проситься на человека с ношом!
— Так какого же... вы тут, простите, делаете? — перешел на шепот Прохладный.— Вы что, банщиком решили всю войну отсидеть? За вас кто-то будет воевать, а вы будете плакаться? Баптист! Шкуру за счет других спасать, да?
— Простите, если в пой, если в атаку... Со всеми... Я пойду в атаку, и пусть меня упьют.
— Куда вы пойдете! — Младший лейтенант пожал плечами. Прохладный говорил отрывисто, точно выплевывал слова, и они впивались в слушателя, как слова приказа.
— Вас убьют до атаки, сено-солома,— продолжал Прохладный.— Побеждать нужно учиться здесь, тогда добежите до первой траншеи немцев. Но вам не добежать. Убьют!
Ну и пусть упыют! — крикнул дядя Боря от отчаяния.— Я не поюсь смерти!
Прохладный долго не отвечал. Он стоял, широко расставив ноги, раскачиваясь с носков на пятки, заложив руки за спину. Наконец произнес:
— А кто контратаку фашистов отбивать будет? Дядя? Нам нужны победители. Хватит! Вог штык... Вот он — немец,— показал на Сеппа Прохладный.— Стоит на посту. Как его снять? Сепп, повернись спиной. Не бойся: не зарежу.
Сепп повернулся. Прохладный постоял минутку — и вдруг прыгнул на дядю Борю, обхватив рукой сзади за горло, приподнял на ребро.
— Вот так! — сказал он и опустил дядю Борю. Тот тихо соскользнул на пол.
— Перехватывается сонная артерия,— спокойно объяснил Прохладный.— Не вскрикнуть. Он поднимется, это не больно. А как заколоть немца бесшумно в землянке? Знаете, сено-солома? Ворвался в землянку, трое спят... Троих «языков» одновременно не взять, да и не увести: стрельбу поднимать нельзя себя выдашь, сам не уйдешь, остается одно — двоих заколоть. Ну и как это сделать бесшумно? Если сразу первого штыком — вскрикнет, обязательно со сна вскрикнет. Так ты его за плечо потрогай. Слегка, нежно, чтоб проснулся немного, начал просыпаться. Тогда коли! Будет молчать, потому что нервы у него ни то ни се, он не спит и не проснулся полностью, знаешь, бывает состояние во сне — чуешь, а проснуться и слово сказать не можешь. Ну что, Сепп, понял? Не сердись, вставай, вставай, я тебя натаскаю — я буду не я!
Мы вышли из бани. На улице было солнечно, мирно. Парило. И лопухи, и трава, и бузина, и березничек, и смородина у родников казались нарисованными талантливым художником, сумевшим выписать каждую веточку, листочек, прожилочку на листочке, краски были свежими и сочными.
В свертке, который принес Прохладный, лежали яловые сапоги, две пары. Кто их сшил на детский размер не знаю.