Борис Борисович зачмокал губами, точно ему положили в рот леденец, засопел и сказал обиженно:
— Не люблю я машины!
— Почему? — удивился я.
— Мертвые железки... Всю жизнь в кавалерии прослужил,— продолжал он.— Разве сравнить керосинку с конем? Конь — вроде человека, товарищ, боевой друг, если пожелаешь. Он и раненого с поля боя вынесет, и через реку перенесет, в пургу согреет. Был у меня Ветерок. Идешь чистить — он ждет, скучает. Сахару в кармане несешь. Даешь, он вроде и не рад, задается, морду воротит, потом возьмет осторожно, губы теплые. Шалун! Ты был в Бессарабии?
— Я уже говорил, что не был.
— Я был. Там и Ветерок, мой боевой товарищ, лег. Нас одной гранатой... Меня в госпиталь, его... пристрелили.
В голосе Бориса Борисовича послышалось столько боли, что я растерялся, потому что не знал, как его утешить.
— Танцевал! Гости, бывало, приедут. Полковой духовой оркестр трубы надраит, начнет с марша. Ты и показываешь выезд. Отпустишь поводок, Ветерок не хуже тебя знает, что нужно. Школа верховой езды — университет. Потом как заиграют «польку-бабочку», он и пошел танцевать.
— Вы отступали?
— Нет. Шли на выручку Двадцать пятой Чапаевской дивизии. До границы километров семьдесят. Нас обстреляли. Ничего не поймешь — кто свой, кто чужой!.. Отошли к населенному пункту, в садах развернулись и пошли лавой. «Шашки наголо! Даешь!.. Даешь...» Да разве фашиста в танке шашкой достанешь? Залез в железо, гад. Попался бы в натуральном виде!
— А тачанки? — спросил я.— Из пулеметов бы стреляли.
— Чего?
— Тачанки, говорю.
— Э-э-э,— не то засмеялся, не то застонал политрук. Щепки полетели от твоих тачанок-ростовчанок. Потом в госпитале спорили. Теоретиков много. Нельзя было идти на танки без прикрытия артиллерии, самолетов и тех же танков. У нас были три танкетки,— керосинки, отстали, застряли на мосту. Разве трактор с лошадью спаришь? Машина — дура!
— Между прочим,— сказал я,— у нас в роте есть боевой конь — вернее, боевая подруга. Полундрой ее кличут. Так я бы с такой подругой горох не пошел воровать — на первой же проволоке остался бы висеть, как на паутине.
— Лошадь есть?
Он долго рассказывал о лошадях, об уходе за ними, болезнях и еще каких-то тонкостях — я не слушал. Для меня самая надежная и привычная лошадь была машина-трехтонка: вырос-то я в городе. В городе лошадь можно увидеть лишь на базаре. Еще на лошадях развозили ситро по кинотеатрам.
— Давайте, соколики! — кричали люди с крыши сарая.
Я полез к ним по лестнице из жердей, но мне сказали:
— Назад! Без тебя теснота. Крыша может не выдержать.