– За то, что с алкоголичками не целуюсь? – сжимаю ее протянутую ладонь.
– За то, что в трусы ко мне не лезешь, – вытягивает ноги, и теперь мы оба находимся в полулежачем состоянии, тесно прижимаясь друг к другу боками.
– Гера, ты только скажи, я двумя руками «за», – делаю серьезное лицо. Гера же хохочет, толкая меня локтем в бок.
– Я Герда, Шелест, Герда, – протягивает последние буквы.
– Ты Герда Шелест? Звучит.
– Что? – зависает, а потом хитро улыбается. – Не дождешься.
– Спи давай, Герда, – встаю с кровати.
– Богдан, – оборачиваюсь, – спокойной ночи, – улыбается, морща носик.
– Спокойной, – закрываю дверь и сбегаю вниз по лестнице.
Мама что-то ваяет на кухне. Поэтому совершенно не слышит, как я захожу и сажусь за стол.
– Богдан, – вздрагивает, оборачиваясь, – напугал же.
– Прости.
– Все, спать уложил?
– Ага.
– Герда же Гольштейн, если не ошибаюсь…
– Угу, – делаю глоток холодного чая, оставшегося в моей кружке еще с утра.
– Что это она так? – мама кивает в сторону гостиной.
– Дела сердечные.
– А ты, я смотрю, в плюшевые жилетки записался.
– В сопливчики, – улыбаюсь.
– Все-таки она тебе нравится, да?
– Крышу сносит.
– Ты учись давай, крышесносный.
– У меня с этим все норм.
– Посмотрим-посмотрим, – мама облокачивается на столешницу, складывая руки на груди, – ты там аккуратнее. Отец у нее, конечно…
– Что?
– Муд… козлик еще тот, а, казалось бы, такая семья приличная.
– А кто у нее батя?
– Ой, политик. Так что не лезь туда, мы для них черное пятно на их белом флаге. Кстати, Георгий Иванович сегодня звонил, полчаса мне дифирамбы о тебе пел, да и в школе все учителя тобой довольны. Говорят, какой у вас сын, Марина Юрьевна, головастый, даже про драку твою позабыли. В первый же день, между прочим, – окидывает строгим взглядом.
– Мамулечек, я тебе уже говорил, что больше такого не повторится.
– И я надеюсь, что это не просто слова, сынок.
Поднимаюсь из-за стола, целуя мать в щеку.
К черту все, заваливаюсь на уже разобранный диван, накрываясь одеялом с головой. На кухне еще слышится шум. Работает стиралка. Но мне плевать. Я вымотан до предела. Хочу одного: спать. Просто спать. Веки тяжелеют. Выныриваю я под утро. Полседьмого утра.
Разлепляю глаза, противясь солнечному свету. Сто отжиманий, двадцать кругов вокруг дома, холодный душ, и я готов спасти этот унылый мир. Поднимаюсь наверх.
– Гольштейн, поднимай жопулю с кровати, – стучу в дверь, бесцеремонно проходя внутрь.
Гера подтягивает одеяло к груди.
– Перегарищем-то несет, – распахиваю окно, стаскивая с нее одеяло.
– Шелест, ты изверг, – шепчет, касаясь ладонью лба, – еще и маньяк.