Она спустилась с крыльца и остановилась. Митька следовал за ней, подтолкнул и сказал:
– Иди, иди, чего встала.
И она пошла. Обернулась на крыльцо, там в накинутом на рубаху кафтане стоял барин и смотрел ей вслед.
– Куда идти? – тихо спросила она Митьку.
– На свинарник, знамо, куда же ещё. А ты думала что, тебе тут маслом помажут? Раз такое дело, барину не угождаешь, так иди с глаз долой и работай там до скончания своих дней. Не хотела быть, как пава, перед хозяином прогибаться, так иди теперича, куда послали. Дура ты, девка. У тебя такое было в руках, что не у каждой дворовой за всю жизнь появится. А ты. Тьфу. Дура.
Он шел вслед за ней и говорил, говорил.
И тут Люба вдруг остановилась. Она повернула назад и побежала ко двору, туда, где ещё стоял на пороге барин. Подбежала к крыльцу и кинулась ему в ноги.
– Не губи, не губи, батюшка! Прости дуру окаянную, прости, не посылай! Буду служить, буду, как скажешь! Всё сделаю, всё стерплю, только не губи!
Посмотрел Иван Ильич на Любу сверху вниз, где она у ног его голову склонила.
– Будешь, значится, служить?
– Буду, хозяин! Христом Богом клянусь, буду!
– Люба, Люба, что же ты, истязаешь мое сердце так жестоко? Что же мучаешь уж сколько дней?
Одинокая свеча бросала неровные тени на стены и потолок спальни. Словно призрачные создания суетились в непроглядной темноте окон.
– Люба, Люба, – повторял Иван, осыпая поцелуями нагое её тело. – Как жестоко ты поступаешь со мной. Больше не делай так. Никогда не делай.
Сумрак окутал спальню, когда последние вспышки свечи дёрнулись и погасли. Тишина окружила комнату со всех сторон, но тут – тихие звуки. Прерывистое дыхание Ивана и тихий, едва слышный стон Любы.
Всю ночь он цеплялся за неё, как за что-то последнее в его жизни. Он обнимал, укутывал и баюкал. Он вздрагивал от её сонных движений и старался рассмотреть в непроглядной темноте её черты.
– Люба, – иногда звал он, но она не просыпалась, а мерно дышала, запрокинув голову на бок.
Светлое, детское счастье в его лице. Иван будто проснулся от глубокого сна и теперь видел мир по-новому. Он прикасался ко всему словно в первый раз. Смотрел на окружающих и радовался. Почти восторженно разговаривал с женой и матерью, выполнял все их поручения и просьбы. Он играл с детьми. Стал обучать старшего некоторым секретам торгового дела. Он ездил в деревню и облагодетельствовал несколько семей.
Немудрено и то, что все вокруг понимали, все эти изменения благодаря внезапно проснувшейся благосклонности Любы. Так же понимали, что если, не дай Бог, она снова заартачится, то и барин снова впадет состояние гневное и яростное. Никто не желал этого, оттого и старались прежде всего Любе угождать.