классический в целом стих. Неужели можно вот так обмануться – а
ведь так осторожно с тобой молчал, да у нас ведь и чашки с вином не
бьются, да у нас аллергия тут от зеркал, и от пепельниц этих, пустых
покуда, чтобы их наполнить, нужна рука твоя, и просто остатки чуда,
и просто намеки издалека. Напрасны наши любовные всхлипы, по
изжитию текста напрасен труд, а нам все пишут: а вы могли бы? А
нам всё пишут, что не умрут. И с этим трудно не согласиться, на это
трудно не наплевать, а больше мне ничего не снится, ну может быть
– заменю кровать.
56
Чуши прекрасной, слезинки ребенка в блюдце, молоды были
57
когда-
то, потом не так, из поминальных списков к себе вернуться и на окно
повесить сушиться мак. Что тебе снится? Помалкивать Эвридика
в целом научена, так иногда, всплакнет, смотрится дико, тогда
полюбила фрика, в девятом кругу опять головой об лёд. Ей приносили
тогда шоколад и крупы, рижские шпроты на Сретенье, так везло,
и колокольчики медные от Гекубы, стыли уключины, билось о лёд
весло. Было почти вот так, как тогда в Мисхоре, когда оглянуться
можно бы, но нет сил, он уезжает, она выживает вскоре, каждый
простил, но только забыть просил. Кто они все, что за каждым идти
бы следом, потом возвращаться в свой мертвый пансионат, Томаса М.
пересказывать за обедом – в девятом круге каждый послушать рад
себя, самого себя кромсая, лелея, оставляя ножницы в самых видных
местах, себе сестра милосердия и Лорелея, Горгона с зеркальцем,
постпубертатный крах. Всё человеческое слишком – Богу, кесарю,
Крыму, ликероводочному спасению на воде. Он обернется – тебе
разыгрывать пантомиму о нежелании вернуться в свое «Нигде»,
чтобы мучительно стало зрителям и прохожим, звезде Лучезарной
и лечащему врачу, которому ты говоришь: «Я рожден хорошим, но
оставаться таким не совсем хочу». А каким мне быть еще, выясню, вот
полдела, некалорийное тело, оскоромленная душа, я тебе снюсь по
праздникам, я тебя не хотела, но всё равно истлела, на приговор спеша.
Можешь теперь оборачиваться, сколько душе угодно, читать стихи
кустарникам, девушкам или мхам, я теперь, может быть, от всего
свободна, чуши прекрасной своей никому не дам, чаши прекрасной
своей со своим крюшоном, свои нейролептики и колокольчик глухой,
а могли бы мы встретиться где-то во времени оном, и была бы я
максимум только твоей снохой, и сидели бы мы за столом и читали
Делиля, и, отчизну свою без труда в сорок дней полюбив (остается
ее нам теперь вот зеленая миля, корешок восприятия, солнечный