Капа-агасы убежал в северный флигель? Постой-постой, что за новости?
Выслушав до конца, опустилась на ложе, прикрыв лицо руками, словно испугавшись новостей. Потом, словно очнувшись, подозвала мальчишку к себе.
— Беги к нему, — приказала жёстко. — И скажи: пусть побережётся и не делает самых больших глупостей! Понял? Так и скажи. И передай: одобряю его действия и желаю одолеть болезнь, но…
И прошептала на ухо мальчику несколько слов.
Заставила повторить. Удовлетворённо кивнула. Нашарив за поясом сумочку, извлекла золотой, сунула в руки ошалевшему евнуху.
— Беги, да будет твоя память острейшей! Не растеряй ни единого слова, я потом проверю, всё ли ты правильно передал.
После спешного отбытия мальчишки лихорадочно вскочила, принялась мерять большую комнату крупными неженскими шагами.
— Тут надо действовать тоньше, — бормотала. — Тоньше… У этого болвана хватит ума запихнуть её в барак вместе со всеми, тогда уж никто не поверит в случайность… Здоровую с виду девку — и к тифозным, просто так… Что там недавно про неё говорили? Нет, не про неё, а про мать… Вот оно! Михмир, где ты?
Верная турчанка выползла из дальнего угла, где до сей поры сжималась в комок на своём крошечном диване, дабы не привлекать внимания госпожи.
— Отправляйся в хамам. Прямо сейчас. В отделение для прислуги… Нет! Сама туда не суйся, вызови сперва главную кальфу и поговори с ней. Скажешь следующее…
Глядя в лицо прислужницы, чётко и внятно проговорила несколько слов. И высыпала из мешочка за поясом несколько золотых монет.
При виде их искажённое сперва ужасом лицо рабыни застыло.
— Это — тебе, — внушительно произнесла госпожа. И выделила Михмир одну из монет. — Пять отдашь кальфе, пусть сама решит, сколько себе оставить, сколько дать кому следует. Всё поняла? Проговоришься — останешься без языка.
Судорожно сглотнув, девушка сжала в кулаке монеты, свою — запихнула за щёку…
И умчалась.
Ей было, за что терпеть срываемое на боках и спине дурное настроение хозяйки.
А Гюнез вдруг успокоилась.
Всё будет хорошо.
Приложила руку к животу. Нежно заулыбалась.
Спи, мой дорогой шахзаде… И упаси тебя Аллах родиться девочкой. Придушу.
* * *
Гарем, перечёркнутый задёрнутыми занавесями на отдельные опочивальни для каждой десятки одалисок, давно уж спал. Вернее, считалось, что спал. Временами кое-где слышались шепотки, хихиканья, вздохи… Отбытие товарок на хальвет, пусть не к самому Повелителю, а к знатным иноземцам, затем триумфальное возвращение не могли пройти бесследно. Девушки из новеньких — те поначалу недоумевали: чего же тут хорошего — быть подаренным, как бессловесная скотина? Но те, кто постарше, ласково поясняли, что положение одалиски при гареме — тоже, собственно, мало чем отличается от… не от скотского, конечно, но от рабского. Этим счастливицам, что сегодня стали притчей во языцех, ещё повезло, что подарили их молодым и отважным франкам, судя по рассказам — великодушным и щедрым: а могли попасть и к седым старцам со своими причудами, бессильем и возможной злобой, вымещаемой потом на «подарке»… А кто подарил-то? Тот самый Повелитель, их хозяин, владелец. Так что — помалкивайте, желтопузые, да учитесь, как тут правильно жить…