С губ Асмодея сорвались первые слова заклинания.
Где-то в памяти забил набат. Последним, что увидел Андрей прежде, чем провалиться в беспамятство, была кровь, лужей расползавшаяся вокруг столба и пропитывавшая островки подтаявшего снега.
* * *
Молиться не получалось. Злая сила парализовала рассудок. Слова рождались через одно и увязали в трясине нечистот, отравивших воздух.
Как Нуриил мог присутствовать в этом притоне мерзости и не испытывать отвращения, не желать уйти и очиститься, не стремиться выжечь скопившееся у алтаря паскудство потоком божественного огня?.. Впрочем, сохранилась ли в нем хоть капля света? Едва ли: блистательная оболочка таила гнилое нутро. Он испарился лишь однажды, когда бесы запели, призывая на подмогу разрушительные силы ада: ангельское естество не терпело их тлетворного влияния.
Мастема высказывал чудовищные богохульные идеи — что ж, от демона иного ожидать глупо. Азариил слышал подобное много раз и не вникал в исковерканную суть, снисходительно и с долей брезгливой жалости списывая ее на духовную инвалидность говорившего. Он лишь боялся за Андрея и праведницу: нельзя, нельзя было терять веру за миг до конца. Нельзя усомниться на пороге смерти! Мастема того и добивался: смутить, поколебать, утащить в пропасть отчаяния.
— Претерпевший до конца спасется, — шептал Азариил, не сводя глаз с Андрея — Варю ему видно не было. В отличие от молитв, эта мысль крепко засела в голове, и он цеплялся за нее, чтобы не потерять разум. Ведь какой бы вздор ни нес Мастема, Азариил понимал: невмешательство небесных сил есть расплата за самоуправство. Пренебрегшие промыслом и возвеличившие собственную волю отдаются на попечение самих себя — за что борются, от того подчас и погибают. И винить некого, и незачем строить лживые теории об «ошибках» и «слабом звене», опровергающие божественную непогрешимость.
Азариил не желал Андрею быстрой и легкой смерти. В груди, безусловно, теснились уже знакомые, усвоенные и выстраданные за время воплощения эмоции: милосердие, привязанность, стыд. Они прожигали насквозь: все бы отдал, лишь бы помочь. Но разум — и те осколки ангельской благодати, которые не успели перегореть, которые ещё не посмели отнять — кричали: «Терпи!» И надеялись, вопреки всему надеялись на милость и человеколюбие Отца. Всему на земле свое время: падать и вставать, жить и умирать. Время разбрасывать камни и время собирать камни… И претерпевший до конца — спасется. С креста не сходят, с него снимают.
Мастема оставил ритуал изъятия души на попечение Асмодея, и тот с яростным усердием взялся за дело. Его голос развернулся в полную мощь и загрохотал под куполами, возмущая пространство, отзываясь в земных недрах гулкими ударами и утробными стонами. Горячий колдовской ветер — отравленное гарью, серой и страданием дыхание преисподней — разметал заносы на полу, швыряя в лицо пылью и брызгами талого снега. На зубах заскрипел песок. Огоньки свечей неистово заколыхались, словно обезумев от страха, но не погасли — нечисть заботилась о точности ритуала, соблюдая предписания в мелочах. По стенам поползли жуткие, уродливые тени.