Уступишь, ответишь на письмо, обозначишь желание общаться, развивать отношения – проиграешь. Зверь войдет в твою душу, просочится в нее ласковым медом, одурманит, охмурит, овладеет тобой, и ты станешь принадлежать ему. Станешь такой же, как и он. По праву родства…
Есть один выход, одно спасение. Оборвать все связи, вычеркнуть из памяти всё-всё-всё, что было с ним связано, и, конечно же, не отвечать на письма. Куда бы они ни посылались, кто бы их ни передавал, как бы ни хотелось прочесть, читать их нельзя. Человек один раз выбирает свой путь. Один раз решает, с кем ему по пути. Один раз и на всю жизнь…
Чувства, которые Елизавета испытывала к отцу, представляли собой странную мешанину из былых воспоминаний, былого, давно прошедшего, восхищения, недавнего недоумения, нынешнего отвращения, горького сожаления, отчаянного бессилия (разве я что-то могу изменить?) и сознания того, что где-то там, на небесах или в потустороннем мире, они связаны незримой неразрывной нитью. От этого сознания жизнь становилась горше, хуже, пакостнее. Елизавета предпочла бы не иметь ничего общего с человеком, который когда-то значил в ее жизни так много, а теперь не значил ничего. Дошло до того, что она стала завидовать сиротам. Не каким-то конкретным людям, а абстрактным сиротам. Тем, кто не несет на своих плечах никакого груза, связанного с предыдущими поколениями. Тем, кому не приходится краснеть за грехи отцов и матерей. Тем, кто полностью свободен от прошлого. Тем, кому не приходится оглядываться на стоящие за спиной тени…
– С такой фортуной, как у меня, один раз в тысячу лет рождаются! Четверть века при делах – и первая ходка! Я свой первый лопатник еще при Горбаче сдернул, в перестройку. Все перестраивались, и я перестроился, вместо папашиного кармана стал по чужим шарить. Я щипач со стажем, только пенсия мне не положена. Во как! Три раза заваливался [7], но обошлось. Я – удачливый. У меня потому и погоняло такое – Коля-Фанрута [8]. Это ж надо – с моим авторитетом, да на общий режим угодить! Кому из корешей расскажу, не поверят! Скажут: «Не гони пургу, Коля». А Коля никогда не гонит. Коля дело говорит…
Мятую рожу Алексей узнал сразу. Такого разве забудешь? Исключительной красоты человек. И, как оказалось, страшная гниль. В первую же неделю пребывания в бараке Коля затеял три ссоры, причем выбрал для этого самых тихих и безответных зэков – придурочного Сережу по кличке Карась, отбывавшего срок за кражу ящика водки из поселкового магазина, пожилого зэка Динамыча, сидевшего за пьяную драку с нанесением телесных повреждений средней тяжести, и Вову-Инженера, человека, контуженного болванкой на сталелитейном производстве и попавшего на зону за оскорбление сотрудника милиции при исполнении им своих должностных обязанностей. На суде Вову «замкнуло», он обложил судью семиэтажными матюгами, а оскорбленного сержанта пообещал «перевести в девичье сословие». Судья разозлился и вместо штрафа впаял Вове год лагерей. Срок небольшой, про такой говорят «на одной ноге можно отстоять», но обидный в том смысле, что совсем не по делу. В отряде тихого Вову жалели и старались не задевать. Понимали, что человек болен, а больные, они же непредсказуемы. Один раз промолчит, второй раз промолчит, а на третий раз удивит. В ссоре с Колей, случившейся из-за того, что Вова якобы толкнул Колю (на самом деле едва задел плечом, проходя мимо, а то, может, и совсем не задел), Вова предпочел промолчать. Трижды не встретив отпора, Коля раздухарился и утром, за завтраком наехал на черенка