По окончании концерта Алексей из кожи вон лез, пытаясь развлечь Алину. Рассказывал анекдоты и сам же им смеялся, пытался напевать только что услышанные мелодии, а потом, с отчаяния, затеял глупую дискуссию о том, кто из джазистов круче – Чарли Паркер [18] или Дюк Эллингтон [19]. Глупую, потому что только дурак может сравнивать пианиста с саксофонистом. Можно еще какого-нибудь скрипача для сравнения в компанию взять, тогда уж полный бред получится. Но Алина что-то отвечала, только смотрела при этом не на Алексея, а в окно, на вечернюю Москву, хотя вряд ли могла там что-то разглядеть со своим зрением. Потом вдруг, когда машина стояла на очередном светофоре, обернулась к Алексею, обняла рукой за шею, притянула к себе (сама тоже подалась навстречу, даже привстала) и поцеловала в губы. Поцелуй получился долгим, страстным, жадно-жарким и многообещающим. У Алины были удивительно мягкие губы, или просто так показалось отвыкшему от женской ласки Алексею.
Пока доехали до дома Алины, целовались еще трижды. Доехав, продолжили целоваться в лифте (Алина жила на двенадцатом этаже, лифт полз туда целую вечность!), а едва оказавшись в квартире, набросились друг на друга с чисто подростковой нетерпеливой поспешностью. Первый порыв страсти утолили прямо в прихожей, полуодетыми, точнее, полураздетыми. Если страсть бьет через край да в голову, то для любовных игр сгодится даже жесткая, неудобная козетка.
Наваждение схлынуло так же быстро, как и накатило. На смену ему пришло чувство неловкости – как-то все бурно, сразу, «буйным экспромтом», как говорил покойный Борька Сапожков.
Как-то в воскресенье, прибравшись на могилах у родителей, Алексей, повинуясь внезапно возникшему порыву, прошел в противоположный конец кладбища и отыскал там Борькину могилу. Могил было четыре: сам Борька, родители, бабушка, мать отца, – и все они были засыпаны прелой листвой и прочим мусором. Чувствовалось, что тут давно никто не убирался. «Этого можно было ожидать, – подумал Алексей. – Зачем Инге лишние хлопоты, она же такая прагматичная…» Повернуться и уйти было невозможно. Алексей прибрался, протер могильные плиты и решил пару раз в год наведываться к Борьке.
Алина предложила свой вечный кофе, который пила и утром и вечером. В тот день к кофе полагались бисквиты. Алина любила сладкое и баловалась им без ущерба для своей фигуры. Фигура у нее была немного коренастой, но не лишенной определенного изящества, а большая, прекрасной формы грудь перечеркивала мелкие недостатки. То же самое делали карие глаза-омуты. Они сразу же притягивали внимание, отвлекая его от несколько крупноватого носа и слегка выпяченной нижней губы. У матери Алексея была странная типология. Обладателей выпяченной нижней губы она считала зазнайками, тех, у кого нависала верхняя, – недалекими и глупыми, а тех, у кого губы смыкались ровно, – хитрыми, которые всегда «себе на уме». Короче говоря, сколько в зеркало ни смотрись, как губки ни складывай, все равно ничего хорошего о себе не узнаешь.