Именно ее я испытал, стоило открыть глаза. Рот пересох. Нет, не так. Язык, небо, десны и гортань будто насухо вытерли, просушили феном, а после натерли наждачкой. Я попытался сглотнуть, но слюны не было — вся она впиталась в подушку. Под щекой гадко хлюпало. Закрыть рот и стиснуть зубы, которые вдруг стали слишком большие для челюсти, получилось с третьей попытки. Я даже стонать не мог, все оставшиеся силы нужно было срочно бросать на спасение своей никчемной жизни.
В два вялых рывка встать с кровати, покачнуться, но устоять, схватить за стену и побрести в сторону ванны. Кран недовольно плевался ржавчиной, но мне было не до мелочей. Упершись лбом в край раковины, я принялся хватать воду губами и проталкивать в себя, хватать и проталкивать. Когда до меня наконец дошло, что все, даже спасительная влага, хорошо в меру, было поздно. Желудок, переполненный теплой ржавой жидкостью, всколыхнулся, сжался и исторг из себя все, что я успел проглотить за последние часы.
Собственно, этим всем была только вода. Ну еще вино, только это во сне, во сне же не считается? Не считается. Но рвота, медленно стекающая в забитый слив, была густой и красной, и пахла сивушно, и во рту оставляла мерзкий привкус похмелья.
Я уставился на нее, не зная, что делать дальше. Руки сами рванули кран на полную, тот взвыл и разродился мощной струей. Проточная вода пробила вековой засор раковины, и рвота исчезла в темной дыре, ведущем то ли в канализацию, то ли в преисподнюю.
Показалось. Почудилось. От обезвоживания и не такое приглючится. А еще жар, и болезнь моя необъяснимая, и слабость, и стресс. Долбанный стресс. Все болезни от него.
Именно обезвоживанием я объяснил себе жуткое похмелье, что обрушилось в ту же секунду, как я распрямился, уверенный, что худшая часть утра закончилась. Как бы не так! Голова наполнилась раскаленным гудроном, тело содрогнулось от спазмов, тошноты и дрожи. Пересохший язык распух во рту. За свою недолгую жизнь я напивался всего один раз. Просто чтобы понять, как это. Притесался к малознакомой компании, обеспечив каждого двумя бутылками химозной бормотухи. Мы углубились в парк, спрятались за гаражами и начали сосредоточенно пить. В чем суть и когда, собственно, начинается веселье, я так и не понял. Прикрыло меня, когда местные барышни уже во всю блевали в кустах, а их дрожащие кавалеры запечатлели это на память, собственную и телефонов.
Я ушел на своих ногах, но зайдя в квартиру упал на коврике, где и проспал до обеда следующего дня, под нескончаемые материнские слезы с причитаниями. Мне двое суток потом было очень плохо — от нравоучений и похмелья. Этот металлический привкус рвоты и разочарования навсегда остался в памяти, а вот химозная бормотуха — нет.